Пионер медиаарта в России о том, как творила культурную революцию в Петербурге 90-х

Ольга Тобрелутс: «Появились новые визуальные возможности, которые придали искусству совершенно другой виток развития» Фото Лорда Сноудона для журнала Vogue

Ленинградский андеграунд, первые техновечеринки на Фонтанке, Вячеслав Мамышев-Монро, Гурьянов и «Кино»

— Ольга, американский писатель и журналист Брюс Стерлинг в своем репортаже из Санкт-Петербурга в 1998 году называет вас «Еленой Троянской с видеокамерой и компьютером» и приводит любопытное наблюдение: «Ольге Тобрелутс был 21 год, когда появилась новая Россия. Она не имеет сокрушительного исторического бремени некрореалистов. Она была ребенком в Ленинграде, а затем стала одной из первых художниц, ставших взрослыми в новой России». Этот период неразрывно связан с конкретным адресом — Фонтанка, 145, где пустующие помещения самовольно захватили молодые художники и музыканты. Вы помните, как туда попали?

— Весной 1985 года мне было 14 лет — я поступила в архитектурный техникум. В жизни все неслучайно, и наши поступки всегда определяют наше будущее. Моя подружка Света ходила два года на подготовительные курсы и решила учиться там на архитектурном факультете, а я с ней не хотела расставаться после 8-го класса, вот и решила сдавать экзамены на свой страх и риск и поступила. Там был прекрасный преподавательский состав. Например, Галина Ивановна Миленко, супруга главного архитектора Эрмитажа, была нашей классной дамой. Наша группа получилась уникальной по составу, многие стали известными и успешными в искусстве и архитектуре. За соседней партой сидел Саша Шишкин, впоследствии добавивший Хокусай. Мы увлеченно занимались рисунком и архитектурой!

Затем я поступила в Ленинградский инженерно-строительный институт (ЛИСИ) — это сильное учебное заведение с большим конкурсом на место, после него без пересдачи экзаменов на архитектурные должности можно было работать в любой стране — настолько высоко ценился диплом этого заведения. Наступило лето, очень много свободного времени, я нашла в газете объявление о том, что можно бесплатно получить фотографии, если поучаствуешь в фотосессии отборочного тура «Супер-фото-видео-киномодель». Тут я подумала: было бы отлично всем подружкам подарить на память свои фотографии. Думаю: пойду сфотографируюсь. (Смеется.) Оказалось, я настолько фотогеничная, что организаторы конкурса просто упросили ходить бесплатно на подготовительные уроки к конкурсу. Они набрали лучших специалистов — профессора театрального института учили девчонок конкурсанток, этикету, сценической речи… Лучшие специалисты по аэробике гоняли по спортзалу под бодрую музыку, тренеры по плаванью заставляли плавать на время, а одни из лучших спортивных массажистов занимались мышцами. Такое ощущение, что готовили не на конкурс, а в космос. (Смеется.) Первые конкурсы красоты — раньше это было запрещено, но перестройка принесла новые веянья.

На подготовительных курсах появились новые подружки — одна была старше, другая младше. Та, что помоложе, — Оля Пантюшенкова, которая потом стала известной фотомоделью в Париже, звездой всех дефиле. Та, что постарше, — Ирина Чернета, она совсем не хотела быть моделью и очень интересовалась дополнительными заработками. Однажды она предложила мне работу (сейчас это называется кейтеринг): «Там нужно кофе, чай приносить — 25 долларов заплатят». А это были немыслимые деньги по тем временам! Так мы оказались в студии известного архитектора Евгения Дитриха: прекрасный лофт, в бассейне плавают рыбки, потрясающая мебель… Я тут я обнаружила целую комнату альбомов по искусству и архитектуре. Представляете, что значит увидеть в то время красочные альбомы по искусству, когда у нас в архитектурном техникуме показывали Гауди в черно-белых распечатках? Я забыла, зачем туда пришла, залезла по лесенке, достала альбом и думаю: главное — побольше запомнить цветных изображений, потому что именно цветными я их никогда не видела.

И тут заходит Евгений и говорит: «А чего ты не работаешь?»

Первая рейв-вечеринка в Москве Gagarin Party — ее организовал будущий супруг Ольги Андрей Хаас

Я смутилась: «У вас есть альбом Гауди. Я так его люблю!» А он в ответ: «А ты кто?» Рассказала, что поступила в ЛИСИ на первый курс, объяснила, что сейчас у меня каникулы. Он сказал: «Так иди ко мне работать. У меня по городу много маленьких архитектурных бюро, мне очень нужны техники-архитекторы для обмерочных чертежей, столько надо реставрировать. Приходи завтра в отдел кадров, мы тебя устроим». Я возразила, что я же учусь в институте. А он говорит: «А тебе ключи дадут от мастерской. Приходи когда хочешь, уходи когда хочешь, хоть по ночам трудись. Мне главное, чтобы к сроку работа была выполнена». От радости я чуть с лестницы не свалилась. В то время это было невероятное предложение!

Конечно же, на следующий день я побежала в отдел кадров. Мне тут же сказали, что нужно выезжать в Сочи на дачу Якобсона делать обмерочные чертежи помещений первого этажа: «Получай деньги на самолет, билеты, командировочные, отель снимай там». И это для 18-летней девочки было невероятным приключением и большой ответственностью!

Архитектурное бюро, в котором я работала, располагалось на мансарде напротив гостиницы «Советская». Окна гостиницы выходили на Фонтанку. Чаще всего я работала за кульманом ночами.

«В те времена почему-то, когда расселяли дома, не выключали в них газ, свет, воду и отопление — просто заходи, меняй ключи и живи»

Именно там я познакомилась с архитектором Димой Егоровым, у него был соседний кульман. Однажды Димка говорит: «Слушай, на Фонтанке будет вечеринка. Пойдем? Это такое место прекрасное, там молодежь слушает особенную музыку, там будут все художники, музыканты». Я спрашиваю: «А кто будет?» Дима начинает перечислять: «Тимур Новиков, Сергей Бугаев-Африка…» А я давно хотела познакомиться с Тимуром Новиковым. Когда в архитектурном техникуме я бежала кросс, заметила обрывок газеты, валяющейся на асфальте, в луже. На этом клочке газеты была Дуня Смирнова с веслом — девушка невероятной красоты, позируя в духе спортивных плакатов Александра Самохвалова, и отрывок статьи о том, что Авдотья организовала выставку и что работы Тимура Новикова — совершенно новое слово в современном искусстве. Мне в тот момент же до такой степени надоело рисовать гипсы, я уже смотреть на них не могла! Моим любимым художником был Василий Кандинский. И тут я увидела современного художника, запомнила его фамилию — движение «Новые художники», авангард…

Поэтому, когда Дима сказал, что он там будет, я не поверила своим ушам! Разумеется, в этот же вечер я оказалась в легендарном доме на Фонтанке, 145. Братья Хаас, Андрей и Леша, самовольно заняли пустующие помещения в этом доме. В те времена почему-то, когда расселяли дома, не выключали в них газ, свет, воду и отопление — просто заходи, меняй ключи и живи. Шла перестройка, все были увлечены совершенно иными делами, поэтому молодежь, предоставленная сама себе, у кого была смелость и желание, получали в свое распоряжение шикарные апартаменты, в которых можно было жить, творить и встречаться с друзьями, слушая музыку. Удивительное время.

Ольга Тобрелутс играет в шахматы с барабанщиком группы «Кино» Георгием Гурьяновым в легендарном доме на Фонтанке, 145 — впоследствии Гурьянов станет самым дорогим художником 90-х

— И после этого, получается, вы стали завсегдатаем данного места. Я сегодня видел фотографию: вы играете в шахматы с Георгием Гурьяновым там на фоне камина…

— Уже позже это случилось, когда Фонтанка почти завершила свое существование. А тогда, после первой вечеринки, я поняла, что ездить домой за город далеко и неудобно. Я познакомилась с художницей Леной Богдановой по прозвищу Никотиновна, она мне говорит: «Я живу здесь неподалеку от Фонтанки, на канале Грибоедова. Сквот 600 метров, и я там одна. Хочешь со мной?» Так мы с ней и поделили это роскошное огромное мансардное пространство, я там каталась на велосипеде по Т-образному коридору

И как-то все закрутилось. Все были захвачены искусством и музыкой. Все ребята, которые собирались на Фонтанке, хотели быть художниками, говорили об искусстве, рисовали картины, даже если кто-то из них никогда до этого не брал в руки кисточку. В то же самое время Иван Мовсесян договорился с сторожем Дворцового моста за 200 долларов, чтобы мы могли ночью лишний раз свести-развести мост. Так появилась ежегодная одноночная выставка — «Музей „Дворцовый мост“».

— Вы принимали участие во всех трех выставках на Дворцовом мосту?

— В первой не принимала. У меня до сих пор есть лист из-под печатной машинки, на котором зафиксирован своеобразный манифест этих выставок и список участников. Из Михайловского замка выселили военных, которые занимали его много десятилетий и отдали помещения в распоряжение Русского музея. Пока шли переезды военных и заселение работников музея, нам дали возможность пользоваться пустыми помещениями, и картины для второй выставки на Дворцовом я уже рисовала в Михайловском. В те годы многие пустые помещения в центре Петербурга стали принадлежать молодежи. Мне кажется, если бы сейчас молодым отдали такие площади, случился бы невероятный ренессанс в современном искусстве.

«Иван Мовсесян договорился с сторожем Дворцового моста за 200 долларов, чтобы мы могли ночью лишний раз свести-развести мост. Так появилась ежегодная одноночная выставка — «Музей «Дворцовый мост»

— А кто еще жил на Фонтанке, 145?

— Художник Марат Муракаев, Евгений Козлов, Иван Мовсесян жил в соседнем доме, Георгий Гурьянов и братья Хаасы, художник Захар. По всему городу планировались капремонты, и было много пустующих помещений, которые смогли захватить художники. Например, на улице Софьи Перовской художники Иван Тузов и Владислав Мамышев жили в сквоте, а сейчас там находится шведское посольство. В Свечном переулке жили художники Олег Назаров и Денис Одинг, а в особняке на улице Фурманова, где сейчас Международный банк и все интерьеры отделаны мрамором, жили инженеры искусства. Дом тогда стоял пустой, они просто зашли и стали рисовать там картины.

Нужно хорошо себе представлять, что это было за время. В советское время и сразу после перестройки ты не мог пойти и купить себе холст и краски, если не являлся членом союза художников. Эти товары для продажи были запрещены. И неимоверными усилиями благодаря бизнесмену Ринату Ахметчину, который покупал где-то эти холсты и краски и давал их нам, мы могли заниматься живописью.

А в магазинах стопками, огромными брикетами были выброшены на продажу за копейку карты мира, они продавались по бросовой цене. Просто по 6 копеек — одна штука. Потому что они стали не нужны! Развал страны перекроил Советский Союз, и теперь случились новые границы, а карт напечатали неимоверные тысячи тонн. Я их скупала, брала обойный клей и клеила их изображением внутрь на стены своего сквота-мастерской как обои — получилось такое белое пространство, а изображение красной туши Советского Союза было повернуто внутрь, словно она, эта туша, обрела новую белоснежную кожу. Затем на этих белых обоях рисовала что-то иное, новые картины и миры. И мне кажется, что это очень символично: я рисовала своеобразные декорации в пустом помещении, а с другой стороны это были склеенные карты мира. Еще ничего не родилось, не определилось. Будущее — белый лист бумаги. Это было, конечно, очень вдохновляюще.

— За музыкальную составляющую на Фонтанке, насколько я понимаю, отвечали в основном братья Хаас? И это была абсолютно новая  музыка для тех времен?

— Мы жили в уникальное время — если идешь по улице и слышно, что у кого-то из машины звучит Technotronic, можешь спокойно подходить и знать, что это твои друзья. В остальном тогда все слушали советскую популярную музыку и совершенно иначе проводили досуг. Было очень смешно, когда начались первые рейвы в Москве, состоялась легендарная вечеринка Gagarin Party — туда пришли какие-то люди в шубах и норковых шапках, требовали столики, спрашивали, где можно заказать салаты…

«XX век, мне кажется, интересен тем, что в нем произошли две музыкальные и изобразительные революции — в начале века и конце. Вторая началась с появлением «цифры», когда стало возможным перенести музыку и изображение на компьютер. Я полагаю, что весь XX век — это век коллажа»

— Они не понимали, что значит настоящий рейв…

— Да. На самом деле, XX век, мне кажется, интересен тем, что в нем произошли две музыкальные и изобразительные революции — в начале века и конце. Вторая началась с появлением «цифры», когда стало возможным перенести музыку и изображение на компьютер. Я полагаю, что весь XX век — это век коллажа. И вот в конце столетия коллаж наконец теряет свои явные границы и рождается новая реальность — появляются новые фантазийные изображения без склеек. Мне кажется, этот поворотный момент и есть авангард на стыке веков. Появились новые визуальные возможности, которые придали искусству совершенно другой виток развития.

«В комиссионных магазинах появился удивительный винтаж. Бабушки из-за голода понесли в комиссионки все, что держали у себя в сундуках по 100 лет. Ты мог купить любого модного дизайнера 60-х, 70-х, 80-х. Я, например, ходила в синем парике, а в комиссионке купила потрясающий бархатный костюм пажа 1912 года из какого-то театрального хранилища»

— Прежде чем мы поговорим о революции в сфере медиаарта, к которой вы непосредственно причастны, хотел еще спросить об атмосфере на Фонтанке. Как бы вы ее могли описать?

— Так как Фонтанка привлекала разных людей — бизнесменов, иностранных журналистов, студентов, художников, музыкантов, — там все время было разношерстное варево. Если приезжали какие-то западные звезды, они сразу шли на Фонтанку, потому что это было единственное место в России, где слушали музыку техно и необычно по советским меркам проводили досуг. Никто не пил водку. Максимум, что пили, — шампанское. Все очень уважительно расшаркивались друг перед другом, обращались только на вы, эпатажно наряжались. В комиссионных магазинах появился удивительный винтаж. Бабушки из-за голода понесли в комиссионки все, что держали у себя в сундуках по 100 лет. Ты мог купить любого модного дизайнера 60-х, 70-х, 80-х. Я, например, ходила в синем парике, а в комиссионке купила потрясающий бархатный костюм пажа 1912 года из какого-то театрального хранилища. Эта вещь до сих пор у меня сохранилась в идеальном состоянии, хотя я ее носила постоянно, такого качества бархат был в начале XX века. Все одевались кто во что горазд, потому что понятие моды оказалось размытым, в Славу Зайцева никто не оденется, правильно? Этот советский мир моды был каким-то умершим. Мир разделился на до и после, стала актуальна только фантазия.

Дом на Фонтанке до сих пор стоит пустой. Там была такая сильная энергия места, что он так и не тронут до сегодняшнего дня.

«Владик Мамышев был настоящим актером художественного жанра — перевоплощения»

— Его не снесли? Я читал новость о том, что городская администрация планировала его ликвидировать.

— Этот дом — временной портал. У нас есть таких несколько в Петербурге. Например, в конце 80-х на Крюковом канале построили дорогую гостиницу, буквально «восемь звезд». (Смеется.) Ее пришел освящать батюшка. Уже было все завезено, мебель, машины куплены. Когда он освящал этот отель, вдруг упал в центральном холле ничком и умер. С тех пор это здание стоит заколоченное, нетронутое. Наверное, это тоже портал. И на Фонтанке, 145 портал. В Петербурге есть такие удивительные, заколдованные места. В те годы не было мобильных телефонов, социальных сетей, но все знали, что вечером там обязательно будет вечеринка, будут друзья. Это было негласным местом сбора творческой молодежи.

— Эпатажнее всех одевался, наверное, Владислав Мамышев?

— Владик был настоящим актером художественного жанра — перевоплощения. До этого он служил в армии на Байконуре и однажды, уединившись в каптерке, переоделся в Мэрилин Монро. В этом образе его застал командир. Любопытно, что в то время на космодроме служил и мой будущий муж Андрей Хаас. Он слышал историю о том, что в соседней части какой-то сумасшедший нарядился в женщину и его уволили из армии досрочно. (Смеется.) Владик вернулся в Петербург и решил, что его жизнь глубоко несчастна. Он был одинок, мама с папой — партийные работники. От отчаянья он повесил на шею кирпич и пошел по Невскому проспекту рано утром топиться в реке Фонтанке. Были белые ночи, город пустой… Навстречу ему на велосипеде ехал Тимур Новиков. Владик — в образе Мэрилин Монро: платье, высокие каблуки, прическа. Решил, что это будет его последним представлением. Тимур увидел юношу в образе Монро и воскликнул: «О, молодой человек, ваш образ прекрасен! А куда это вы направились?» Именно тогда Новиков объяснил Владику, что это не изъян, а его актерский талант в моменте перевоплощения. Тимур сказал: «Вы, Владик, обязательно станете великим художником».

Тогда Владик стал при любой возможности перевоплощаться. Поэтому, когда он приходил в гости, если хозяин не хотел, чтобы у тебя что-то исчезло из красивых вещей — духи, парики, платья, нужно было заранее все это спрятать. Если ему что-то приглянулось, то он обязательно использовал бы твои вещи для своих трансформаций уже в следующих гостях. И так, путешествуя из одного дома в другой, Владик за один вечер мог несколько раз поменять образ и гардероб. Не по злому умыслу, а искусства ради.

— Получается, Новиков ему жизнь спас?

— Да, он спас его жизнь и придал новое вдохновение для будущих перевоплощений.

— Ольга, а Гурьянова вы каким запомнили? Говорят, он был очень закрытым человеком.

— Это правда. Люди очень робки по своей природе. Если им человек не отвечает на заданный вопрос, чаще всего уже второй раз они его повторить не решатся. В какой-то момент я поняла, что Георгий на самом деле такой закрытый. И не потому, что он тебя игнорирует или ты ему неприятна. Мы были соседями целый год. Случилась ужасно холодная зима, было безденежье. Каждую ночь играли с ним в шахматы. Я к нему приходила, он топил камин, мы разговаривали. Тогда я поняла, что не стоит на него обижаться, когда он вдруг замыкался в себе. С его этим замыканием произошла однажды уж совсем смешная история, привела к нему группу известных западных коллекционеров. Когда приходишь к художнику в мастерскую, предполагается, что он будет рассказывать о своих картинах. Гурьянов за весь наш визит не смог вымолвить ни слова. Он сидел за столом и, о чем бы его ни спрашивали, молчал. Я внутри себя очень волновалась, потому что понимала — его замкнуло, это был такой психологический замок, из которого трудно выбраться, а ему в тот момент просто необходимы были продажи. Так и ушли все несолоно хлебавши.

«Когда Тимур Новиков ослеп, многие от него отвернулись, над ним стали смеяться, хотя он был абсолютным гением»

— А не обидно ли, что в нашей стране его знают скорее как барабанщика группы «Кино», а не как потрясающего художника?

— Вообще, искусство знают только в узких кругах, потому что это не должно быть для всех. Для всех — лубок. Это было, это есть, и так будет. Если ты хочешь быть не как все и обсуждаешь лубок — балерину Волочкову, художника Сафронова и так далее либо тебя интересуют постановки с балериной Вишневой или Лопаткиной и тебе нравятся совсем другие художники... И только группа «Кино» — феноменальная история, которая благодаря гению ребят заняла все ниши. И вот как раз музыку «Кино» слушают все, независимо от своего кругозора… Они вышли из этого узкого сегмента рок-музыки и стали просто философией.

— Мне нравится кем-то высказанная фраза о том, что не перестройка сделала Цоя, а Цой сделал перестройку. Но это, кстати, не только он, так ведь? В этом смысле можно сказать, что перестройку сделал и Сергей Курехин, тот же Тимур Новиков, Борис Гребенщиков*...

— Мне кажется, перестройка помогла появиться прекрасным людям. Когда происходит революция, перестройка, то все перемешивается как шампанское, все начинают броуновское движение частиц и со дна всплывают многие, которым иерархия общества не дала бы подняться при других условиях.

А Гребенщикова*, кстати не пропустил на Фонтанку строгий фейс-контроль при входе. Поэтому он туда так и не попал. Считалось, что его музыка немодная и скучная и ему нечего там делать рядом с модной молодежью.

— И все расслабились немножко, вы хотите сказать?

— Время изменилось, хоть и ускорилось. Заметьте, что у нас в сутках намного меньше времени, чем было раньше. Вы сейчас не успеваете столько, сколько в конце прошлого века люди успевали за день. Земля стала крутиться быстрее, но даже не в этом дело. Я смотрю по делам: вроде бы много всего происходит, а человек успевает мало.

По кинематографу это очень видно — сейчас в кинематографе нет стольких идей, сколько было в 90-е. Тогда же фонтанировало буквально все! Невероятные фильмы… Сейчас как будто все замерло. Сложно найти кино с внятной новаторской художественной идеей. Эту ситуацию проницательно предсказывал Энди Уорхол — у каждого есть свои 15 секунд славы. Все перешло в TikTok, в очень короткие месседжи. Но я это предвидела, поэтому делала фильмы в 10–15 секунд еще в начале 90-х. 30 секунд я уже считала много — внимание зрителя уходит.

— То есть вы считаете, что, допустим, молодое поколение — тем, кому сейчас 20 лет, — уже не сможет застать такие революционные перемены в искусстве, как в начале 90-х?

— В сознании молодежи еще есть кумиры-старики. А старики стараются, чтобы молодежь не коробить своими морщинами, молодиться, делать пластику, худеть. Поэтому в более старшем возрасте присутствует культ омоложения. И вот когда это поменяется — когда старики перестанут стесняться своих морщин, а молодежь наконец перестанет смотреть на Мадонну, на других популярных стариков, время изменится. Просто для этого, наверное, нужен какой-то стимул. Мне очень нравятся блогеры. Я очень рада тому, что каждый человек в деревне, где бы он ни жил, обладая фантазией, может стать настоящим художником. Мне жалко, что галереи не показывают искусство блогеров, потому что некоторые из них — настоящие творцы. Я бы с удовольствием курировала Венецианское биеннале блогеров. Мне кажется, это было бы намного интереснее, посещаемость оказалась бы круче, это бы придало новый импульс современному искусству. А что они показывают? Это же уму непостижимо! Какие-то очумелые ручки!

«Любой художник, который записывает и размышляет над своей теорией, доказывает ее на примере своих работ, остается в истории искусства»

Увлечение орнаментом, Константин Эрнст, поездка в Берлин, медиаарт, новая академия и выставка в лондонском Tate

— Ольга, по какой причине вам в начале 90-х необходимо было поехать в Берлин? Насколько я знаю, в новой России тогда просто не имелось технических средств для реализации ваших творческих задумок. И даже Константин Эрнст не смог вам помочь…

— Я тогда вообще не понимала, что для реализации моих идей нужен компьютер, я не знала о нем в принципе. Но на моих глазах происходила техническая визуальная революция, было много музыкальных экспериментов, нового искусства. Я очень устала от академического рисунка, и, так как мне очень нравился Кандинский, Миро, Лисицкий, я решила изучать орнаменты и узоры. Мне казалось, что орнамент — это зашифрованное послание из прошлого. Если мы научимся его расшифровывать и прочитывать, то можем многое узнать о наших предках. Я воспринимала ткачество, например, как некую летопись времен.

Ты родился, и тебе сразу говорят: это стол, стул, подушка, кровать, это мама и папа. А представляете, если во взрослом состоянии, когда уже знаешь наименование всех предметов, оказаться в визуальном пространстве, где все не имеет названий. Вы могли бы почувствовать себя Адамом, первым человеком, который не понимает, что это, и желает дать этому имя. Мне хотелось погрузить зрителя в такое первородное ощущение… Сначала начала рисовать абстрактные картины, делала на стенах граффити — это, наверное, были первые граффити в стране. Я настраивалась на какое-то настроение, рисовала узор, который словно вытекал из меня. Иногда он получался смешным, иногда — грустным, пугающим, разным. И мне захотелось сделать такой фильм.

— Так появилась идея фильма «Лабиринт»?

— Братья Глеб и Игорь Алейниковы, узнав об этой моей идее, предложили мне заключить договор на создание фильма для «Параллельного кино». А мне 20 лет, я в реальности совсем ребенок еще. Испугавшись ответственности, я решила для начала снять ленту с орнаментами перетекающими в узоры. Вместе с Ветой Померанцевой мы начали писать сценарий для фильма «Фиолетовые птицы». Я рисовала декорации как раз на этих картах мира, пригласили друзей на роли аборигенов. Владик Мамышев сказал, что он будет только богом Солнца, а не каким-то аборигеном, поэтому ради него мы изменили сценарий. Съемки проходили на реке Саблинке в конце октября, все радостно плескались в реке, а на улице между тем было 9 градусов. Снимались девушки из женской группы Pep-See, Володя Захаров, Андрей Гамаюн, Линус из «Речников». Я ждала невероятного чуда. Мне удалось достать 16-миллиметровую цветную пленку Kodak благодаря иностранцу Майклу, с которым у меня был роман. Проявить имелась возможность только на «Мосфильме», и мы поехала к директору студии просить, чтобы нам это сделали бесплатно, убеждали его, что это гениальная идея. Нам пошли навстречу — и вот, через месяц я сижу в просмотровой «Мосфильма», затаив дыхание. Мне кажется, на экране сейчас появится тот мир, о котором я грезила и который видела на внутренней стороне век. И вдруг вижу, что на экране мои друзья, на них мой грим, мой боди-арт и декорации, но только они почему-то чудовищно выглядят как будто в каком-то туннеле, и везде по кадру «грибы» растут, сверху и снизу рамки. И все это выглядит настолько чудовищно, что хочется умереть! У меня был шок. Мы выходим с Ветой, из зала я молчу, а она совершенно счастлива: «Классный фильм получился, правда?» Я говорю: «Что? Почему там грибы?» Э то единственное что я смогла выдавить из себя. А она говорит: «Ну я просто камеру не почистила, песок, пыль попадала. Классный эффект, правда?»

Это было первое разочарование. Ветка меня как-то разговорила и убедила, что не нужно расстраиваться — у нас есть ролик, который мы сможем показать на киностудии, чтобы уже снять полнометражку. Мы с ней поселились в Москве, в очень маленькой квартирке на Соколе, ходили в Дом кино как на работу, приставали ко всем с нашей идеей фильма. Один раз выловили уже убегающего с какого-то просмотра Марка Рубинштейна, который нам хрипло заявил: «Это вам нужно к Любимову, во „Взгляд“».

Так мы поняли, что нужно идти в «Останкино». А как туда пройти? Я Вете говорю: «Слушай, я изучала практику Шри Ауробиндо, поэтому умею ходить в кино без билетов». Она говорит: «Это как?» Отвечаю: «Я могу пройти мимо охранников в телебашне, и они меня не увидят». Она восклицает: «Не верю!» Тогда я надела синий парик, этот бархатный костюм пажа, и мы отправились в Останкино. «Я пойду первая, — говорю. — Если дойду до этого Любимова, скажу ему, чтобы тебе пропуск тоже выписали». И вот я иду, говорю мысленно охранникам, что они меня не видят. И они меня не видят! Дошла до студии программы «Взгляд», а там уже рабочий день закончился, один Любимов сидит. Он меня выслушал и говорит: «Это тебе к Косте Эрнсту надо». Тут же его набрал и сообщает: «Слушай, тут молодежь экспериментальное кино снимает…» Эрнст со мной поговорил, пригласил на следующий день к себе домой на чашку кофе. Мы с Ветой пришли. Он и его супруга Ольга были очень милыми и внимательными, поили кофе. Костя нас выслушал, вздохнул и сказал: «Сейчас-то у меня маленькие возможности. Но в будущем… В будущем я вас обязательно поддержу. Сейчас я маленький человек, но буду, буду…» При этом он сказал очень удачную мысль: «Все равно у нас на телевидении нет таких эффектов, которые ты хочешь. А есть в Берлине, в Offener Kanal, там бесплатно дают камеру всем желающим при одном условии, что они целый день крутят эти экспериментальные фильмы по своему каналу».

Ну знаете, хорошо сказать: «Вам надо поехать в Берлин», — но как это осуществить? Я вспомнила о своих друзьях, эмигрировавших в Германию, они сделали мне приглашение. У друга по архитектурному Владику техникуму я заняла 200 дойчмарок в долг, набрала целую стопку книг о русском авангарде — подумала, что буду их там продавать. И отправилась в путешествие. Действительно, в Offener Kanal мне дали оператора, который объяснил, что для моих съемок необходимо склеить макет из узоров, а уже потом поместить туда человека, покрытого орнаментом, и, когда орнаменты будут совпадать, человек будет исчезать. Я отправилась в офис ксерокопирования, чтобы из книжки скопировать узоры для макета, но это оказалось слишком дорого для меня. А мне целый макет размером с комнату нужно было склеить. Тогда я снова, но уже в синем парике, пошла к директору этого ксероксного центра и говорю: «Знаете, у вас цвет ксерокса, как мои волосы. Давайте я в витрине буду рекламировать ваш аппарат, а вы за это мне позволите ксерокопировать, столько сколько мне надо?» На том и порешили. Меня поставили в витрину и люди собирались толпами, чтобы посмотреть, как я делаю копии орнаментов. Ксерокс был тогда еще в новинку, поэтому всем было любопытно, как это работает. Таким образом я скопировала много бумажек и смогла из них склеить лабиринт. Мы все сняли, заклеили в синей комнате, но, когда я посмотрела результат, поняла, что это чушь полная, ничего не получилось из того, что я хотела получить! Нет того эффекта, который я хотела сделать: мир множится и превращается в новые миры, окружающая тебя действительность трансформируется. Сказать, что я расстроилась, ничего не сказать. Я была на грани отчаянья. Но как я рассуждала: если я это вижу внутри себя — значит, обязательно есть способ показать это.

Затем мне сказали мои друзья, что есть студия «Бабельсберг» под Берлином, которую французы только что реконструировали. Там были компьютеры, высокие технологии, им требовались экспериментаторы — художники, режиссеры, которые снимали бы фильмы на первых порах, пока туда не придут известные режиссеры. Я попросила Катю Беккер, с которой мы познакомились на Фонтанке у братьев Хаас, переводить меня. И вот мы пошли на совет директоров этой студии, я им показала фотографии со съемок, видео и кино первых неполучившихся фильмов, а они постановили, что предоставят мне все необходимое для сьемок полнометражного фильма. Вышла оттуда я абсолютно обрадованная на перекур, но один из членов комиссии Ульрих Вайнберг вдруг говорит: «У тебя не получится то, что ты хочешь. С кинопленкой не получится». У меня все упало внутри. А он продолжал: «Приходи ко мне в институт ArtCom в Берлине, я тебя познакомлю с компьютерами. Вот с ними получится, и тебе нужно посмотреть фракталы. То, что ты рассказываешь, — это фракталы, просто ты их не знаешь».

На следующий день я бежала как сумасшедшая в этот институт, в котором узнала, что фрактальная геометрия была открыта еще в 60-е годы и в конце 90-х построены на компьютерах первые фрактальные зацикленные миры. Вот тут мой мир окончательно и рухнул — идея уже давно реализована другими людьми! Все, что я хотела сделать в абстракции, уже сделано. И со мной случился такой сильный надрыв, что я просто неделю пропадала по ночным клубам, ушла во все тяжкие и решила больше не возвращаться к этому.

Произведение Тобрелутс «Битва голых в преддверии ночи восходящего полумесяца»

— Но затем через какое-то время появилась идея серии «Отблески империи», так?

— Да, в этой серии коллаж потерял свои рваные границы и превратился в новую реальность.

Произошло это потому, что я вернулась в институт и решила поближе познакомиться с компьютерами. Потом «Отблески империи» публиковали многие иностранные журналы. И было всего несколько художников, в том числе Инес Ван Лансверде и Тони Оуслер, которые оказались со мной в одной когорте экспериментаторов современных художников с новыми технологиями. Вообще, известных художников, использующих новые технологии, тогда было человек 5–10 в мире. Недавно была в нью-йоркском Уитни-музее, взяла каталог персональной выставки известного американского художника, а в нем во вступительном тексте куратор ссылаются на мои работы 90-х годов. Эти произведения стали историей искусства, и все это, конечно, благодаря невероятному импульсу, который меня толкал на то, чтобы найти что-то новое, создать нечто ранее невиданное.

— Как эту серию восприняли, когда был показ в Санкт-Петербурге в 1994 году?

— Я долго думала, где представить эту серию, и выяснила, что в Музее этнографии весьма демократичный директор. Пришла к нему в кабинет, долго рассказывала идею. Он меня слушал, а потом говорит: «День — 300 долларов. Главный зал». А у меня всего 300 долларов было на жизнь вообще! Я согласилась, и выставка у меня была только один день. Я выбрала такую дату, когда в Русском музее был Бал принцев и принцесс, в этот же день открывался модный дом «Строгий юноша». Друзья перемещались по городу, сначала шли в «Строгого юношу», потом заходили ко мне на выставку, а затем шли на вечеринку в Мраморный дворец. Было много гостей из Москвы и как раз Бажанов с Боровским зашли. Увидев мои работы, Александр Давидович воскликнул: «Слушай, это же гениально! Это же знак времени. Мы все это покупаем в коллекцию музеев». Мне очень повезло, что всю серию сразу же выкупило РОСИЗО и разделило коллекцию между Москвой и Петербургом. Первая часть хранится в Русском музее, вторая — в РОСИЗО.

— А Тимур Новиков тогда пришел? Как он отнесся к этой выставке?

— Тимур пришел, посмотрел и сказал: «Вот это неоакадемизм». До этого он все время говорил: «Слушай, ну компьютеры — это же бесы. Ты что, Оля, занимаешься этим демоническим искусством? Это же зло, понимаешь? То ли дело карандаш, бумага, холст, масло». Да, мы с ним дружили, но бросаться начинать рисовать карандашом гипсы я не стремилась, потому что очень устала от этого. А тут он пришел на выставку и заявляет: «Все, вы возглавите отдел новейших течений Новой академии, будете профессором новых технологий я подготовлю указ». Я, конечно же, была очень рада такой шутке. Если посмотреть мое интервью в день выставки, то станет ясно, что я абсолютно ребенок и еще я очень волнуюсь.

— Я видел, на YouTube есть это интервью, записанное на VHS-камеру, да. Но с тех пор, получается, вы уже полноценно были с Новиковым и Новой академией?

— Если я дружу, то дружу. Если согласилась тогда, то не брошу и буду с человеком до последнего, не предам. Когда Тимур ослеп, многие от него отвернулись, над ним стали смеяться, хотя он был абсолютным гением. Многие его боялись, многие ненавидели. Однажды я его привела на открытие в Русский музей, он говорит мне: «Оля, давай встанем у дверей в первый зал». Мимо нас проходили толпы знакомых и никто не подходил поздороваться, а Тимур все время спрашивал: «А кто сейчас прошел? А сейчас кто?». И редко кто подойдет, руку ему пожмет. Мне кажется, это из-за рабской философии. У нас, к сожалению, люди не могут быть с другими на равных. Они либо должны быть сверху, либо снизу. Как только ты начинаешь с ними разговаривать на равных, они чувствуют, что находятся сверху. Это не только в России, в мире это тоже присутствует, наверное, связано с долгим построением иерархического общества. Но художник ведь вне иерархии. Он же путешествует по всем уровням выстроенных обществом.

— Ольга, что дало вам как художнику пребывание в рамках Новой академии? Вы продолжали практиковать медиаарт, но и к традиционным техникам вернулись благодаря тому, что Новиков был рядом.

— Мой путь в то время связан с художественным экспериментом, я все равно занималась медиаартом. Тимур каждый раз упрашивал меня сделать ему натюрморты: «Натюрморты, Оль, ну сделай натюрморт». В какой-то момент я уже не выдержала: «Ну хорошо». Потому что у Тимура все время была гонка — он стремился расширить количество неоакадемистов, поэтому принял московских художников — любителей классического искусства, которые прекрасные, совершенно гениальные художники, такие как Айдан Салахова или Михаил Розанов например. Он пытался сделать это движение массовым. Вовлечь в него весь мир. Написал манифест — у меня до сих пор первый манифест, написанный Ксенией, хранится дома.

Тимур был Гением. Когда ты с ним общался, то это такая буйная фантазия, которая постоянно переплеталась не только с историей искусства, но и какими-то мифами разных народностей, личными воспоминаниями, фантазиями и фактами из жизни известных художников. И все это было так здорово скомпилировано! Почему Тимур абсолютно гениальный художник? Потому что вообще художников-теоретиков очень немного. И любой художник, который записывает и размышляет над своей теорией, доказывает ее на примере своих работ, остается в истории искусства.

Мы каждый день общались 2–3 часа по телефону, если встретиться не удавалось. Тимур обзванивал всех своих друзей. Он с тобой разговаривал, потом ты клал трубку и Тимур уже звонил Андрею Хлобыстину, или Олегу Котельникову, или Денису Егельскому, а уже на следующий день звонил снова и начинал рассказывать свою теорию, в которой были мастерски вплетены разные мысли разных художников. (Смеется.) Собранную со всех информацию он собирал в какую-то свою идею, добавляя маленькие вкрапления, мозаики идей из разговоров своих друзей — получалось совершенно гениальное произведение.

Конечно, я не могла не радоваться, что у меня вдруг появилась такие друзья: Владик Мамышев, Георгий Гурьянов, Тимур Новиков. Хотя мы с Владиком могли поругаться в пух и прах, с ним мы часто ссорились. Но один случай расскажет вам, насколько прекрасным человеком он был. Однажды он пришел ко мне на развеску в музей современного искусства на Ермолаевский, а я была где-то в другом зале этажом выше. Спускаюсь — вижу, что он стоит с девушкой-куратором и смеется над моей картиной, показывая на нее пальцем. Я просто взбеленилась, потому что очень волновалась перед открытием, и этот его скепсис совсем уничтожил остатки моей уверенности в себе. И тут первый посетитель, Владик, угорает над моей работой. Он меня увидел, тут же поменялся в лице и побежал навстречу, протягивая руку с криками приветствия: «Оля, Оля, я так рад! Какая прекрасная выставка!» Вот это лицемерие я ненавижу! Просто ненавижу, когда в лицо говорят одно, а за глаза — противоположное. Я упреждающе схватила его протянутую руку и отстранила от себя. Так иногда делают напыщенные англичанки, которые хотят сохранять дистанцию. «Очень рада. Ты посмотри выставку, я сейчас занята», — сухо ответила я и ушла. Понятно, что это был холодный душ с моей стороны, Владик весь покраснел. Поднявшись на следующий этаж, я тут же подумала: «Какая дура». Написала ему e-mail: «Владик, ты извини, я так нервничала, не хотела тебя обидеть. Прости, я не могла видеть, как ты смеешься над моей картиной». Через несколько дней получила большое письмо в ответ, и мы вскоре примирились. Но в тот момент Владик был сильно на меня обижен и очень задет.

Потом коллекционер Слава Манучаров мне рассказал: «Представляешь, я шел мимо твоей выставки, распахивается дверь, и выскакивает красный как рак Владик. Я ему говорю „Владик, привет! Ты что здесь делаешь?“ А он: „Здесь выставка художницы Оли Тобрелутс, она абсолютный гений, ты должен прийти, посмотреть и купить ее работы“». Так Слава впервые услышал мое имя. Представляете? Мы поругались, и тут же он встречает коллекционера, и у него нет личного, понимаете? Потом он, гуляя под ручку с Марио Тестино по московскому фотобиеннале, продал ему мои работы в коллекцию. Мы могли ужасно обижать друг друга, спорить, ссориться, но это никогда не отражалось на личных отношениях художников, это как бы разные уровни общения.

— Ольга, а сама идея Новой академии появилась как некий ответ на засилье концептуализма, который, в общем-то, тогда преобладал?

— Тогда не существовало никакого академического фигуративного искусства. Все было акцией. В конце 80-х – начале 90-х любое красивое изображение обнаженного тела, имеющее отсылки к античности, воспринималось как фашизм. Сейчас этого не понять — ты приходишь на выставки, и там прекрасные работы везде, фигуратив, академизм. Но раньше, в начале 90-х, этого не было. Только в Новой академии показывали красивое искусство. Приезжали западные журналисты, говорили какую-то ерунду, что красота — это наследие фашистской эстетики. А мы считали, что это абсолютная чушь, потому что фашистская эстетика — это всегда карикатура. Они настолько утрировали античность, что всегда получалось карикатурное изображение. А здесь был важен принцип платоновской академии, когда учителя и ученики, разговаривая в дискурсе, передают свою любовь к искусству, образу и свободе рисунка. Эдвард Люси Смит очень хорошо сказал на конференции в Брюсселе, посвященной проблемам неоакадемизма, что сейчас настолько иссохла и иссушилась почва современного искусства, что неоакадемизм должен привнести в нее новое питание, чтобы из неоакадемизма выросли прекрасные цветы будущего современного искусства и весь мир увидел, как можно использовать античность в современном контексте.

«Мне захотелось взять бюсты античных богов и раскрасить их, чтобы они стали похожи на моих друзей, обычных парней и девушек»

— А можно ли сказать, что во второй половине 90-х, когда Новая академия была на пике, вы сами искали золотую середину между концепцией и гармонией, которую проповедовал Новиков и его ученики?

— Тимур радикально настаивал, что изображение должно быть чисто изображением, то есть это должны быть просто цветы в вазе, например, или изображение человека. И, конечно, идеальным художником Новой академии, который следовал всем тимуровским заветам, был Денис Егельский. Но мне этого было мало. В каждой работе идея должна стоять во главе. Она диктует, какая это будет работа, в каком формате, стиль, техника.

Когда я поняла, что принтеры проиграли гонку по репродуцированию изображений и не могут создавать картины, даже близко напоминающие живопись, то продолжать делать на компьютере изображения мне показалось бессмысленным. На экране изображение всегда лучше, чем когда его выводит принтер. Сначала я пыталась даже ретушировать. Проект «Кесарь и Галиянин» — весь ретушированный принт. Я его показала в Русском музее, Музее современной скульптуры в Осло. А потом подумала: зачем тратить столько времени? Больше не хочу делать эти компьютерные принты, хочу заниматься живописью. Как раз в этот момент пришел Емельян Захаров из галереи «Триумф», предложив мне сделать там выставку. Я объяснила, что хочу возвращаться к живописи, но мне нужно учиться, потому что моих знаний пока недостаточно. Он сказал: «Хорошо, мы будем тебе каждый месяц платить деньги, стипендию, можешь заниматься, а через год вернемся к вопросу выставки».

— Примерно в это время появляются работы из серии «Новая мифология», в которой узнаваемые образы из античности могли предстать, облачившись в какой-то современный бренд одежды. Когда возникла эта идея?

— Идея этой серии родилась однажды ночью. Я шла с вечеринки и думала, какие у меня прекрасные друзья. Просто удивляюсь, какое количество красивых людей собирала Фонтанка! И мне захотелось взять бюсты античных богов и раскрасить их, чтобы они стали похожи на моих друзей, обычных парней и девушек. Потом я стала анализировать и понимать, что каждый бог в античности отвечает за определенные моменты в жизни человека. Например, Гермес помогает торговцам, финансистам. Когда я его раскрасила, он получился абсолютным модником на вечеринке. (Смеется.) Меня это так удивило, что я стала подбирать для античных богов лейблы современной одежды. Тут меня снова осенило — оказывается, подсознательно никакие образы не исчезают. Например, Антиной, если взять его черты и наложить на черты молодого Элвиса Пресли, то это просто одно лицо. Они братья-близнецы!

«Потом «Отблески империи» публиковали многие иностранные журналы. И было всего несколько художников, в том числе Инес Ван Лансверде и Тони Оуслер, которые оказались со мной в одной когорте экспериментаторов современных художников с новыми технологиями»

И я поняла, что эти образы, которые люди любят, которые становятся эталоном красоты, почти не изменились за тысячи лет. Одного античного бога я сделала темнокожим, и это в какой-то степени предвосхитило нынешнюю ситуацию в Европе. Затем множество модных журналов после выставки в лондонской галерее Tate поместили на обложку моих богов, в том числе легендарное издание Observer. Это был грандиозный успех. Даже директор Tate на закрытии высказал мне особую благодарность за то, что реклама выставки прошла такими ударными темпами. Английские звезды арт-рынка Chapman’ brothers, которые тоже принимали участие в этой выставке, потом иронизировали над этой ситуацией. Они обычно изображают гниение, разложение, все возможные болезни. Подходят ко мне и говорят: «Вот видишь, Ольга, а наши работы никто на обложку не поставил, потому что они отталкивающие». (Смеется.) Было очень смешно это слышать от звезд английской художественной сцены…

Продолжение следует.