«Война против нас началась еще в 1991 году. Ментально началась, а уже потом перешла в горячую фазу. И мы стали отвечать в конце концов. Если тебя загнали в угол, то либо ты миришься с этим, либо идешь в бой», — рассказывает подполковник КГБ в отставке Евгений Жемков. В прошлом году он, доцент кафедры промышленного дизайна КФУ, добровольцем ушел на передовую СВО, отслужил один контракт и вернулся, организовав движение для помощи участникам СВО. О том, каково это — воевать с украинскими военнослужащими, какие опасности поджидают на «передке», что движет людьми, помогающими бойцам на СВО, и с какими трудностями сталкиваются ветераны в мирной жизни, — в интервью «БИЗНЕС Online».
«Если тебя загнали в угол, то либо ты миришься с этим, либо идешь в бой», — рассказывает подполковник КГБ в отставке Евгений Жемков Фото предоставлено Евгением Жемковым
«Значительную часть своей жизни я служил Родине…»
— Евгений Владимирович, в качестве небольшого знакомства с нашим читателем расскажите сначала немного о себе.
— Хм, с чего начать? Наполовину я советский, наполовину российский со всеми вытекающими плюсами и минусами.
— Я так понял, у вас имеется большой опыт службы?
— Не знаю, насколько богатый опыт. Но два года срочной службы в армии, с 1975-го по 1977-й, был обычным солдатом, пограничником. Это стало определяющим эпизодом в жизни. Второй важный эпизод — это 13 лет службы в комитете государственной безопасности, ставшем потом ФСБ. Но я бы не сказал, что это очень богатый опыт, он специфический. Служил до 1998 года, потом ушел.
— Почему?
— Потому что распался Советский Союз. Понимаете, я присягу давал одному государству, а служба продолжалась в немного другом. Да, в целом это одна страна, но она стала какой-то другой. Те, кто были врагами, стали друзьями. Те, кто были друзьями, стали врагами. А служба моя заключалась в том, если проводить исторические параллели, что сейчас по кинофильмам известно как СМЕРШ. Я служил в контрразведке. А как вы представляете себе бороться с американцами, которые стали нашими друзьями? Я многое не мог понять.
— Но до 1998 года проработали все равно.
— Меня почти два года не увольняли.
— Не хотели?
— Да. Заворачивали мои рапорты, потому что специалист в контрразведывательных операциях — штучный товар. Поэтому меня генерал категорически не хотел увольнять. Предлагал разные варианты. Мне оставалось два года до пенсии. Но меня ни один из предложенных вариантов не устроил. Я считал, что свою функцию выполнил. А дальше, глядя на [Бориса] Ельцина… Да, он был руководителем нашего государства, но я как сотрудник госбезопасности знал, что за этим стояло в действительности. Не смог служить дальше, когда все было сделано по принципу «берите сколько хотите», «делайте что хотите»… На моих глазах происходила трансформация власти, я видел, как она менялась, как делили собственность, по каким принципам. Все это не вписывалось в мое советское мышление.
— А вы работали в Казани?
— Основная работа была здесь, в Татарстане. Нужно было создавать систему по выявлению угроз безопасности, держать ее в тонусе, поддерживать в рабочем состоянии, чтобы в нужный момент все сработало как часы. Но знаете, это все не самая интересная история в моей жизни.
— А какие-то за годы службы были интересные истории, которыми можно поделиться?
— Ничем не могу поделиться. Я по своей специфике был оперативным работником, там все секретно, пожизненно секретно.
— Все же два года оставалось до пенсии. Не понимаю, можно же было бы и «потерпеть»…
— Тут могут обидеться те, кто тогда не ушел, если скажу что-то о чести офицера, долге перед Родиной. Это был мой выбор. Я не смог служить тогда, когда, по моему мнению, не было справедливости и правды. Зачем? Чтобы сидеть на кухне и ворчать, как все плохо, что все плохие, все воруют, и продолжать при этом получать зарплату?
— Чем занялись после ухода со службы в 1998 году?
— И в коммерческих структурах работал, и сам пытался заниматься бизнесом.
— В какой сфере?
— В разных. И в фармацевтике работал, и в службе безопасности. Это работа, я вам скажу, достаточно гнусная: в основном надо «крышевать» своего начальника от полиции, прокуратуры, налоговой и так далее. Его «косяки», а ты, значит, должен его прикрывать какими-то своими связями. Мне это не понравилось, и я это отмел сразу же.
Потом я окончил курсы и получил профессию арбитражного управляющего. У меня была лицензия в стране под номером 81. Занялся конкурсным управлением кризисных предприятий. Мне тогда поручили предприятие «Спартак» из кризиса вытаскивать. Мне это, в общем-то, удалось ценой того, что [Алексей] Семин меня лишил лицензии. Как я понял, моя позиция на суде не позволила ему приватизировать и обанкротить «Спартак». А тот после этого еще проработал около 10 лет.
Но меня лишили работы, вот на этом мой бизнес арбитражного управления и закончился. А потом меня пригласили в одну очень интересную структуру. Это была одна из «дочек» «Газпрома». Там я занимался практически всем: и коммерцией, и безопасностью. Очень многому я там научился, получил огромный опыт. Потом я решил вернуться в свою профессию, которую первоначально получал. Я же архитектор по образованию. Рискнул и пошел на кафедру, куда меня взяли сначала ассистентом. Я сидел на занятиях и слушал, что говорит старший преподаватель. Так на год снова стал почти студентом, понемногу восстановил знания, чему-то я заново учился. Архитектура — это же область инженерного искусства по факту.
— Сейчас вы, получается, работаете на кафедре архитектуры КГАСУ?
— Нет, я ушел оттуда, отработав 15 лет. От ассистента дошел до должности доцента, а потом уехал на СВО. Вернулся, но немного не получилось с руководством КГАСУ начать в прежнем режиме работать. Не сложилось: я не понял их, они — меня. Меня пригласили в Казанский федеральный университет, в Институт дизайна и пространственных искусств. Там занимаюсь новым направлением, которым в стране мало кто занимался, — промышленным дизайном.
«Я офицер и не мог сидеть на попе ровно, если Родина в опасности. И тут уже неважно, кто руководит этой Родиной, куда она движется — в этом мы потом разберемся, туда мы идем или не туда»
«Если тебя загнали в угол, то либо ты миришься с этим, либо идешь в бой»
— Как вы оказались на СВО?
— Да «дурак» потому что. Шучу, конечно. Во-первых, у меня возраст солидный…
— Сколько вам сейчас?
— Сейчас 66, а тогда 65-й год только пошел.
— Зачем тогда пошли?
— Я офицер и не мог сидеть на попе ровно, если Родина в опасности. И тут уже неважно, кто руководит этой Родиной, куда она движется — в этом мы потом разберемся, туда мы идем или не туда. В 1991 году я, можно сказать, промолчал, когда СССР гробили. Мы все «просрали» свою Родину — кто из-за чего: кто квартиру хотел получить, потому не ходили, не протестовали — и в итоге потеряли свое государство. А я присягу давал и не выполнил ее, впрочем, как и многие.
— Вы были за сохранение СССР?
— В целом да, конечно. Как сотрудник госбезопасности я должен был защищать государство. Но ничего не сделал для этого. Я просто тупо отсиделся в кустах.
— А что вы могли сделать?
— Неважно. Я вообще ничего не сделал. А тут возникла ситуация, когда вроде уже новая страна, я ее принял, но снова могу потерять, нет, не страну, а Родину. Мне страшно было потерять ее второй раз.
— А сейчас стоит вопрос именно потери Родины?
— Конечно. С нами сейчас все НАТО воюет, а это 31 государство. Мы одни, никого нет, и нас лишь 140 миллионов. Военная мощь только США в 4 раза превышает нашу, а если совокупная НАТО — так вообще раз в 10. Они пришли, чтобы нас уничтожить как народ на данной территории. Мы ведем борьбу с тем же самым фашизмом, только вид сбоку. Если мы сейчас не ответим на угрозы, то нас так же начнут гнать в газовые камеры.
— Поэтому мы начали СВО?
— Не мы ее начали. Война против нас началась еще в 1991 году. Ментально началась, а уже потом перешла в горячую фазу. И мы стали отвечать в конце концов. Если тебя загнали в угол, то либо ты миришься с этим, либо идешь в бой. Как у пацанов на улице: пацан сказал — пацан сделал. Я тоже по такому принципу всегда жил. Один раз я его нарушил, и мне это стало уроком на всю жизнь. Это я уже не отмолю. Хотя уходом на СВО, возможно, таким способом, я подумал, ну, может, простит Господь…
«Не мы ее начали. Война против нас началась еще в 1991 году. Ментально началась, а уже потом перешла в горячую фазу. И мы стали отвечать в конце концов»
— Вариантов, куда пойти служить, много. Но вы служили именно в добровольческом батальоне «БАРС». Почему выбрали его?
— В силу возраста я уже не могу служить в армии в кадровом составе. Старший офицер может быть призван из запаса до 62 лет. А мне уже шел 65-й год — через 6 месяцев должен был выйти в отставку, то есть полностью исключался из состава военнообязанных. Поэтому в военкомате мне отказали. Один знакомый мне подсказал: «Слушай, там добровольцев набирают и вообще ни на что не смотрят — берут всех». Думаю: «Это то, что мне надо».
— Это же тоже не очень хорошо, когда всех без разбора…
— А у меня были варианты? Примерно 70 процентов численного состава добровольческих батальонов на тот период, когда я там был, — это бывшие военные, побывавшие в Афганистане, Чечне, в других горячих точках, некоторые по пять войн прошли. Да, немного старенькие, но очень опытные воины. Из этих 70 процентов примерно половина — жители Луганской и Донецкой областей, которые уже 8 лет воевали.
— Расскажите о семье, сколько у вас детей?
— Я ветеран не только СВО, но и семейной жизни. Я 44 года женат на женщине по имени Ольга. Два сына у меня, уже три внучки.
— Почему спрашиваю — когда отправлялись в зону СВО, жена и дети отговаривали?
— Нет, я сообщил им в день отъезда. Вечером поезд, я им сообщаю: «Уезжаю на СВО». Жена разделяет мои взгляды и понимает ситуацию.
— То есть с пониманием восприняла?
— (Смеется.) С каким пониманием? Приняла решение молча. А что она могла сделать? Бесполезно говорить: «Что ты меня тут бросаешь? Там же опасно. Кто будет огород копать?»
— А сыновья?
— Один горячо поддержал, другой насторожился.
— Они имеют отношение к военной службе?
— Один служил, матрос срочной службы в ВМФ. Другой по состоянию здоровья не отслужил. Сейчас оба работают в оборонке, вносят свой посильный вклад.
«Примерно 70 процентов численного состава добровольческих батальонов на тот период, когда я там был, — это бывшие военные, побывавшие в Афганистане, Чечне, в других горячих точках, некоторые по пять войн прошли»
«На передовой постепенно начинаешь чувствовать смирение…»
— Как долго вы пробыли в зоне СВО?
— Ровно два месяца на передовой. 10 мая (2022 года — прим. ред.) нас привезли непосредственно на передовую, на линию соприкосновения, и выехал я оттуда 13 июля. Контракт у меня был на два месяца в силу возраста. К тому же я еще получил легкую контузию, которая в силу возраста дала о себе знать. Там уже начинал себя плохо чувствовать. Думал: «Не сдохнуть же тут от насморка или давления…» Лучше было бы, чтобы в качестве боевой потери. Смешно же. На войну поехал, а умер в окопе от инфаркта.
— А где именно вы стояли? Какая там была обстановка?
— Харьковская область, недалеко от города Изюма, в районе известного в узких кругах Шервудского леса. Вот в нем мы стояли два месяца в позиционной обороне, то есть они обстреливали нас, мы — их. Такая круглосуточная минно-артиллерийская война.
— Как украинские войска ведут себя в бою?
— Я был командиром взвода связи. Мое дело было таскать кабель по минным полям, по передовой — везде. Летят или не летят мины, стреляют или не стреляют — мое дело было тащить кабель. Мне не до нациков было.
— Лично тащили?
— В том числе, а куда я денусь? В батальоне подразделение связи по штату небольшое, а линия обслуживания огромная. И есть такая особенность — связь всегда барахлит, даже ваш телефон иногда зависает местами в городе. А на войне постоянно летят осколки, пули, ездит техника и провода часто разрываются, их надо все время чинить. Взял провод — и пошел по нему, а там один обрыв, второй, скрутил, позвонил, спросил: «Все нормально?» Если нормально, идешь дальше, а там опять обрыв, и все по новой. И так по несколько обрывов в день. Уходишь иногда на целый день, ходишь, скручиваешь провода, знаете, как в кино: «Держу связь!» И так в любую погоду: дождь, снег — какая разница, связь всегда должна быть. Без связи войска — это просто партизанское движение. Все это нужно обеспечивать, и людей не всегда хватает. Потому и самому приходилось ходить тоже.
— На дворе XXI век, почему все упирается в проводную связь? Неужели сегодня нет никаких зашифрованных устройств?
— Наверное, они где-то есть. Но вы знаете, сколько лет автомату Калашникова?
— Да, и работает как часы.
— Просто незаменим. Есть модификации, но в основе тот же Калашников. Так и со связью: да, есть какие-то «балалайки», которые что-то шифруют. Но на всякую электронику найдется свое устройство, которое либо заглушат, либо прослушает. Провода, по идее, тоже можно прослушать, абсолютно защищенной связи пока нет. Абсолютно защищенная связь — это только тогда, когда я подумаю, кому надо, тот все поймет, а остальные все пусть догадываются, что я имел в виду. Чем сложнее техника, тем она требует более глубоких знаний, обслуживания и так далее. Опять же: может и погода мешать, ландшафт — радиоволны все-таки, сотовых вышек нет.
— Сколько общался с участниками боевых действий, все говорят, что украинцев за все время службы так и не видели.
— Большинство погибших у нас были только на значительном расстоянии от передовой. В основном работает «арта». Минно-взрывная война — это много хуже, чем стрелковые бои. От стрелкового боя можно спрятаться: в блиндаж зарылся, в окоп упал. А мины, тем более снаряды от гаубиц… Нет бетонных блиндажей на передовой. Только бревнышками накрытые, в которых сидишь и молишься: лишь бы только не РСЗО долбанула. А они уже на молекулы все разбирают. От них никуда не укроешься: просто упал и жди, может, мимо пролетит.
— И что, молиться?
— Кто что делает, у кого на что мозгов хватает, тот то и делает. Не знаю, я всех не видел, у меня было свое подразделение, свой опорный пункт связи, видел только тех, кто там служил. В целом недельки через две привыкаешь ко всему. Верующими становится подавляющее большинство. Выбора нет. Там включается такое чувство… Как же это правильно-то назвать…
— Смирение?
— Да, точно! Постепенно начинаешь чувствовать смирение. Именно это я почувствовал, отдаешься во власть Бога. Сидишь, слышишь, что летит, и думаешь: «О, только бы не для меня…» И все. Успокаиваешь себя тем, что это судьба.
«Постепенно начинаешь чувствовать смирение. Именно это я почувствовал, отдаешься во власть Бога. Сидишь, слышишь, что летит, и думаешь: «О, только бы не для меня…» И все. Успокаиваешь себя тем, что это судьба»
О ранении и настроении на фронте
— Помните, как вас контузило?
— Не помню. Там постоянно бабахает. Понял, что контузия, когда тошнить стало, голова начала кружиться. Там постоянно на уши давят звуки. Возможно, это было в помещении, в полуразрушенном здании деревенского клуба. Я находился в маленькой комнате связи, окна были заложены каким-то кирпичом. Начался обстрел, взрыв прогремел прямо под окнами. И вот этот акустический эффект в замкнутом пространстве… Возможно, от этого получил контузию. А может, это произошло от того, что наши артиллеристы встали от нас в 50 метрах со своей «Гвоздикой» и как долбанули… не предупредив.
— От этого тоже можно контузию получить?
— Я вас умоляю. Они же будь здоров бабахают. Каждый раз, когда стреляют, кажется, что мозг взрывается. Артиллеристы все контуженные ходят и танкисты. А пехота и подавно — ведь стреляют со всех сторон. Контузия там вообще как насморк. Другое дело, что вы человек молодой и можете легче это переносить. А у меня возраст, есть и так проблемы уже, а тут еще и контузия. Вы знаете, что такое контузия?
— С точки зрения физиологии?
— Это когда мозг в черепной коробке сдвигается, физически бьется о череп. Встает он на место потом или нет — никто же не знает. Я там видел некоторых контуженных с уже явными поражениями мозга: говорить не могли, не ориентировались в пространстве. Это уже все, кажется, на всю жизнь, тяжелая контузия. Мозг сместился, а может, даже и повредился, как при сотрясении.
— Вы попали в госпиталь с контузией?
— Какой госпиталь? Нет, конечно, я командир, кто связь будет делать? Ну потошнило немного, и айда инде… по передовой как зайцы скачем.
— То есть остались на передовой?
— Конечно, а кто меня заберет с легкой контузией? Там не берут таких даже в космонавты. Да и желания подобного даже не возникло. Там с легкими ранениями-то не очень брали в госпиталь.
— С насколько легкими? Что это значит?
— Вот у меня связист сидел на стульчике, грелся на солнышке. Вдруг прилет рядом. Попал осколочек в руку маленький. Крови почти не было. Осколок же горячий, он просто вваривается под кожу, в мясо заваривается. Его потом и не вытащишь так просто из-за этого. И что делать? В госпиталь с ним, что ли, ехать? Рука работает, побаливает чуть-чуть, но работает. Ну перевязали его — иди дальше служи. Будет возможность в госпиталь смотаться — пожалуйста, тебе там разрежут, вытащат. А может, и вытаскивать, кстати, не будут. Если осколок там сжарился, то что делать? Всю мышечную массу разрезать? Так шрам может остаться.
— Никогда не задумывался над этим, если честно.
— Если осколок большой прилетит, то там просто холодец на теле будет. Вот у нас как один попал под минный обстрел, не успел никуда закатиться в ложбинку, так его и посекло осколком. Залетел в пятку, а вылетел под коленкой. Это уже другие проблемы — внутри все перемалывает. Ему потом всю ногу собирали по частям. Слава богу, хоть и с клюшкой, но ходит сейчас.
— Какие настроения на передовой среди бойцов?
— Чтобы узнать это, я рекомендую вам пойти в военкомат, подать заявление и самим все посмотреть. Потому что мое личное мнение — это личные впечатления. Давать какие-то оценки я не могу, оставлю свои оценки при себе.
— Но вы же были в БАРС-13? Какие там настроения?
— На фронте у каждого своя мотивация. Я видел солдат, которые замотивированы были ипотекой в 6 миллионов. А их надо где-то брать, вот и пошел на СВО (слово заменено по требованию российского законодательства — прим. ред.) Или другой боец был у нас: с одной женой развелся — квартиру оставил, со второй потом разошелся — мамин дом ей оставил, с третьей не сошелся, но жил у нее уже… В конце концов остался на улице и работал охранником в дачном поселке. Ни квартиры, ни кола, ни двора. Вот и пошел на СВО. А что? Кормежка есть, одежка есть, деньги платят. Есть, конечно, и абсолютные воины, им без войны никак. Патриоты есть. Настоящие. Много коммунистов. Из прошлой жизни, совков.
— Много добровольцам платят?
— Все очень относительно. Если сравнивать с топ-менеджером «Газпрома», то мало. Если смотреть на зарплату водителя «КАМАЗа», то вроде нормально. Хотя и водитель «КАМАЗа» иногда тоже получает неплохо.
— То есть все зависит от должности?
— Конечно, как и в любой армии. Званий у добровольцев там нет, есть только должности. По званию я подполковник, но по должности командовал взводом, а это формально капитанская должность.
«На фронте у каждого своя мотивация. Я видел солдат, которые замотивированы были ипотекой в 6 миллионов. А их надо где-то брать, вот и пошел на СВО»
«Я не волонтер. Мне баллы не нужны, ни в каких рейтингах не участвую»
— Кто вас отправил тогда на гражданку организовывать гуманитарную поддержку добровольцев?
— Командир батальона меня не отпускал. Понимал, что с моим уходом у него могут быть проблемы. Меня замполит надоумил. Мы как-то с ним сидели, обсуждали определенные вещи по его направлению. Я тогда сказал ему, что уже чисто физически не выдерживаю такие нагрузки большие, что свой долг как мог выполнил. Он предложил организовать поддержку из тыла. Так я и уехал и вместе еще с одним ветераном нашего батальона, он, кстати, опять ушел воевать, начал заниматься организацией помощи добровольцам. Дело, в принципе, несложное, но хлопотное.
— Это как сказать…
— Мне это пришлось по плечу. Я воспользовался личными связями, попросил поддержки у одного из руководителей СМИ, чтобы сделали хотя бы один сюжет о сборе помощи. Сделали — так оно все и закрутилось потом. Все началось с одной показательной акции. Собрали сколько могли уж. Еще обратился к своему хорошему знакомому пограничнику, вполне обеспеченный человек. На призыв о помощи он сразу сказал: «Да не вопрос, не жалко для наших пацанов». Вот он много закупил для первой акции, сняли сюжет. С этого о нас узнали. Стали уже сами звонить и предлагать то помещение, то вещи. У многих есть ментальная особенность — во всем подозревать все худшее в жизни. Поэтому я сразу поставил вопрос так — денежными делами лично заниматься не буду. Под это я подвел идеологическую платформу. Если человек считает, что нужно помочь СВО, своей Родине, то ему нужно подняться с дивана, пойти, что-то купить и лично это передать. Чтобы это не было так — перечислил деньги, и все на этом.
— Но некоторым так проще…
— Это выглядит так, как будто человек хочет свинтить от СВО. Чтобы была возможность сказать потом: «Лично не причастен. Ну там переводил немного, но лично не участвовал». А тут надо оторвать попу, сходить куда-то, купить что-то, принести потом. Это подвигает человека делать осознанный выбор.
Собираю помощь по заявкам. Звоню в батальон, прошу список, чего им надо. И они мне присылают. А там, знаете, в списке: самолеты, вертолеты, танки, машины (смеется). Шучу, конечно. Я им перезваниваю, говорю: «Ребята, вы что? Что я тут куплю на то, что мне приносят пенсионеры в основном?» Я махнул на их список и сказал, что пришлю то, что люди от всей души принесут. Скорректировал немного список исходя из своего личного опыта службы там и опубликовал его. И народ начал нести: кто-то по списку, кто-то из того, что было под рукой. Один унты принес древние. Я говорю: «Зачем?» — а он отвечает: «Я танкистом служил, ноги всегда мерзли, отдайте механику-водителю!» Одно радует — человек это сам принес. Надеюсь, они достались тому танкисту, который вечно мерз.
— Берут такое?
— Конечно. Все берут. Купили на собранные деньги старый уазик: «Сами отремонтировали, бесплатно, перегнали на фронт». Мы его 3 раза ремонтировали, пока туда пригнали. Но ничего, передали, а потом ребята звонят: «Ты что за рухлядь нам прислал?» Я им объясняю: «Ребята, люди от всей души что могли. Отказать не могу. Если откажу, они же не принесут потом ничего. Если не нравится — отгоните его лучше в поле, положите туда гранату и ликвидируйте этот уазик, чтобы он вас не раздражал. А лучше отдайте местному жителю, пусть он дрова возит». Вот так работаем.
— По поводу гуманитарки, сколько за все это время удалось отправить?
— По тоннажу мы так прикидывали, что в чистом весе у нас вышло порядка 12–13 тонн — то, что мы лично собрали. По деньгам прикидывали, и где-то получилось миллионов на 6. Потому что были и дорогостоящие генераторы, бензопилы, шили сами одежду.
Есть соседка, очень активная помощница — Лиля. Она узнала, что я гуманитаркой занимаюсь, спросила, чем помочь, говорит, шить может. Я отвечаю: «Не знаю даже, что шить, тактические рубашки было бы неплохо». Короче, она нашла какую-то группу, мы купили ей машинку швейную, и они до сих пор все шьют. И шьют много, мешками! Там в пик их было 46 швей в Казани, каждый что-то отшивал, все свозили в одно место, разные размерные ряды. Просто дома женщины сидят и шьют, кто в декрете, кто на пенсии, кто-то не умел шить и научился. Сейчас они для госпиталей шьют рубашки. Как вот это оценить, что они отшили? Я не знаю.
— Это все бесценно.
— Есть один предприниматель, который печки-буржуйки делает и мне их просто дает, а есть другой, кто их варит и мне продает. Я говорю: «Может, как-то…» А он: «А материалы, а электроды…» Ну что это за гуманитарка? Весьма относительная гуманитарка. Я понимаю, что гуманитарка — это когда ты пришел и сделал что-то бесплатно. Потому я себя волонтером не считаю и никогда не считал.
— А как тогда?
— Я не волонтер. Мне баллы не нужны, ни в каких рейтингах не участвую. И я не лифтер, мне социальный лифт не нужен. Многие молодые сейчас стоят у дверей со своими рейтингами, пихают друг друга, пытаясь запрыгнуть в лифт, социальный лифт, чтобы он умчал их поближе к «аптеке» (это в просторечии аппарат президента так называется), смешно же. И почему только молодые? Мне кажется, умные должны быть и надежные, те, кто за Родину, а не за право кнопки нажимать.
«Я был добровольцем, значит, остался добровольцем. Я добровольно взял на себя обязанности помогать фронту, вот и все»
— Как вас тогда правильно называть?
— Я был добровольцем, значит, остался добровольцем. Я добровольно взял на себя обязанности помогать фронту, вот и все.
— У вас шефская помощь, получается…
— Добровольная. Шефская — нет. Я не только своему батальону помогаю. Мне много писем с просьбами приходит, и из морской пехоты, зенитчики, росгвардейцы — как могу, так и помогаю.
— Откуда они о вас знают?
— Не знаю. Просто письма присылают от командиров частей: «Пришлите нам то…» Вот тут одни просили помощь, говорят, что Крым защищают. Я им: «Ребят, очень хорошо, но вы же кадровые военные, у вас есть министр обороны, начальник тыла — обращайтесь к ним». Они мне: «Обращались, вы у нас уже 25-й, кому список отправляем». Я позвонил своему хорошему другу в Крым, проверил заявку, есть такая часть или нет вообще. Как мне подтвердили, что это не мошенники никакие, что правда просят помощь, я нашел человека, который заплатил 250 тысяч и купил противодроновое ружье, отправили. Они мне с благодарностями видеоотчет прислали. Мир не без добрых людей.
— Все-таки, значит, берете деньги тоже?
— Я говорю, только то, что надо купить, деньги не принимаю. Правда, бывает и так: например, нужны какие-то вещи. Приходит человек и говорит: «У меня только 1 тысяча рублей. Не хватает купить вещь. Может, я с кем-то скооперируюсь?» А с кем? Тут я перехитрил самого себя и сказал: «Если кто-то хочет собирать деньги — беритесь, но только не я». Один пограничник вызвался, собирает. На свою личную карточку. Небольшие средства уж. Собираем, потом мы их тратим: уазики ремонтировали, покупали запчасти. Мы вот уже один уазик отремонтировали, отправили, теперь еще один делаем, доводим до ума. Денег не очень много сейчас. Первое время, когда была мобилизация, много присылали, десятками тысяч, даже под миллион приходило. Деньги очень сильно съедают транспортные расходы. У меня нет своего транспорта для доставки. Доставить все только до Белгорода стоит от 60 тысяч до 70 тысяч рублей.
— А еще потом от Белгорода везти…
— Там уже приезжали из батальона и забирали. Раньше так было, по крайней мере. Представляете, какие траты? И это еще если была попутная машина. И без стоимости возвращения грузовика. Всего получается около 90 тысяч рублей. Это были неподъемные для нас деньги. Да, иногда мне давали транспорт бесплатно. Есть такие добрые люди — например, директор ООО «Буревестник» дважды давал транспорт, шоферов. Злоупотреблять его добротой нельзя бесконечно, парочку раз мы оплачивали из собранных средств. Потом познакомился на телевидении с фондом «Ярдэм», они стали помогать.
— Кого еще можете отметить из отзывчивых?
— Есть такой Рафаил Касимович Калимуллин из промышленно-строительной фирмы «РИА», не самый крупный, но и не мелкий предприниматель. Он ежемесячно спрашивает, что надо купить. Он такой, «из старых и надежных коммунистов», из тех, кто «за Родину, за Сталина»… Были еще вообще неизвестные для меня люди, которые пересылали по полмиллиона рублей: «Мы знаем, вы занимаетесь. Хотим перечислить вам деньги». Напрямую отсылал.
— Анонимно?
— Я знаю только имя — Ленар — и последние четыре цифры счета. Бам, и полмиллиона. Я его спрашиваю: «Вы с нулями не ошиблись?» А он мне: «Ну чем могу».
— В такие моменты хочется все-таки верить в людей.
— У всех своя мотивация, только вера одна.
«Мобилизованные? Они не просились на войну. Их заставили. Под угрозой уголовного наказания. А шуму сколько. А что тут шуметь? У нас в Конституции есть обязанность Родину защищать»
«Раненые, награжденные орденами, безногие, безрукие — никто пока не получил статус ветерана боевых действий»
— Какая еще может быть мотивация у человека, который вот так анонимно полмиллиона скидывает?
— Он молодец. Я его ценю, храню о нем память. Понимаете, все по-разному относятся к помощи СВО. Крупный бизнес вроде как готов помогать. Почему? Мне кажется, их обязывают, потому что они всегда просят для отчета документы. Говорят: «Ты нам дай письмо от командира части с подписью и печатью, что такой-то просит гуманитарную помощь такую-то». А без письма мне говорят: «А ты кто такой?» Я: «Ветеран СВО». Они: «А у тебя есть какие-то полномочия? Почему мы тогда вам должны деньги давать?» И они правы. А какие у меня могут быть полномочия? Я не знаю, надо у главнокомандующего спросить. Вот 8 месяцев, как я с СВО пришел, так до сих пор не признан ветераном боевых действий. Хотя все законодательные нормативы приняты.
— Почему?
— Не знаю, задайте такие вопросы главнокомандующему. Я так понимаю, что от даты его приказа должен пройти минимум год, чтобы на местах сказали: «Есть!» И исполнили… и то не факт.
— Слушайте, недавно в редакцию обращались с подобным вопросом. Я начал выяснять, хотел помочь. Созвонился с военкоматом, там объясняли, что нужны документы из части…
— Все документы есть. Я, как приехал, сразу все документы получил, подал. Собрал выписки из части о том, что я был на СВО с такого-то по такое-то число, что из зоны СВО выехал по окончании контракта. Реакция — ноль. У нас тут в Казани боец тяжелораненый, еще в июне прошлого года. На костылях до сих пор скачет вокруг чистопольского военкомата, а от него как от мухи отбиваются. Мол, знать ничего не знаем, ведать ничего не ведаем. Я так думаю, всех военкомов надо на фронт отправить, пусть там поразмышляют о судьбах солдат, которым посчастливилось вернуться домой живыми. Особенно позорно, когда так с добровольцами обращаются. Ведь это люди, которые сами вызвались идти защищать Отечество и умирать за Родину! Для кадровых это работа, их профессия, они к этому всю жизнь готовились. Тут понятно. И у меня к ним полное уважение. А мобилизованные? Они не просились на войну. Их заставили. Под угрозой уголовного наказания. А шуму сколько. А что тут шуметь? У нас в Конституции есть обязанность Родину защищать. Присягу давали все, кто служил. Обесценилась любовь к Родине, и слово мужское гроша ломаного не стоит…
— Как это возможно?
— Я не знаю. Спросите у Соловьева В.Р. (Владимира Рудольфовича, ведущего, — прим. ред.) — он на все вопросы знает ответы. Наверное, кому-то важно, что там Байден сказал или как мы ему в ответ пригрозили. Я вот в группе состою, где 784 ветерана СВО, добровольцы, спрашиваю их: «Ребят, напишите ФИО, кто получил удостоверение». Никто не ответил. Раненые, награжденные орденами Мужества, медалями, безногие, безрукие, покалеченные — никто не получил статус ветерана. Родина, ау!
— Почему так происходит?
— Не ко мне вопрос. Есть прокуратура, есть ФСБ, есть минобороны. У нас как в Греции — все есть. Совести маловато у тех, кто во власти стоит, мне так кажется. И потом, у нас работают только по заявлению. А что солдату заявлять? Что обижают?
— Я не понимаю, что стоит выдать это удостоверение?
— Видимо, чего-то стоит эта книжечка. Как мне сказал один чиновник, «пока мой начальник не скажет: „Делай!“ — я пальцем не пошевельну». Ну вот, а теперь посчитайте цепочку, от сотрудника районного военкомата до главнокомандующего, и у каждого есть 30 законных дней на принятие решения. Пока юристы управляют государством, порядка не будет, это не их тема! Представляете, завтра все всё и сразу исполнят — юристы без работы же останутся! Нет, тут Смерш нужен… Не приведи Господи, конечно. Однако пусть все будут живы и счастливы, даже те, кто этого не хочет.
Внимание!
Комментирование временно доступно только для зарегистрированных пользователей.
Подробнее
Комментарии 25
Редакция оставляет за собой право отказать в публикации вашего комментария.
Правила модерирования.