Михаил Шемякин: «Я работал над символом Казани. Предполагался огромный барс-сфинкс!»

Михаил Шемякин: «Я с юных лет изучаю Коран, он у меня всегда на столе. Я много читаю исламской литературы — хотя бы потому, что это очень интересно» Фото: Алексей Белкин

«МЕНЯ НАЗЫВАЮТ В КАБАРДИНО-БАЛКАРИИ МУХАММЕДОМ»

— Михаил Михайлович, настоящее имя вашего отца — Мухаммед, но он поменял его, став Михаилом, когда был усыновлен царским офицером Петром Шемякиным. Как бы вам жилось, если бы ваше отчество было не Михайлович, а Магомедович? Есть ли у вас как у выходца из кабардинского рода Кардановых интерес к исламской культуре?

— Меня обычно так и называют у нас в Кабардино-Балкарии: Магометович. И даже по имени — не Михаил, не какой-нибудь Майкл или Мишель, а Мухаммед. Хотя мой отец был атеистом, он всегда помнил, что когда-то в детстве воспитывался в мусульманском духе. Когда по пьянке он иногда поминал имя Аллаха, то это было только так: «Клянусь Аллахом, я тебе сейчас башку отрублю». На этом мусульманство моего отца кончалось. Но, конечно, я с юных лет изучаю Коран, он у меня всегда на столе. Я много читаю исламской литературы — хотя бы потому, что это очень интересно. К примеру, я хочу понять, каким образом ряд мулл определенного направления курируют и формируют мозги будущих смертников. Если правильно подойти к исламскому наследию, в нем можно найти очень жесткие моменты и суры. Но над этими сурами существуют другие суры, которые прямо говорят: «Не убий». Потому что в исламе считается, что убийца одного человека занимает такое же место в аду, как и убийца целого народа.

— Тексты священных книг вообще очень противоречивы. Почти то же самое и в Ветхом завете.

— Да. Когда я привожу эти моменты тем ребятам, которые считают себя мусульманами, выясняется, что они этого не читали. А ведь сказано в одном из преданий: перед лицом Всевышнего появляется воин. И его спрашивают: «Чем ты занимался?» — «Я всю жизнь сражался за Твое имя с неверными». — «Врешь. Ты сражался потому, что хотел, чтобы люди сказали: „Какой ты славный воин“». В этот момент ангел брал этого воина, бросал его физиономией вниз и волок к той знаменитой дыре, куда все проваливались с воплями.

Второй — это мулла, знаток Корана, который говорил: «Я всю жизнь проповедовал Тебя и служил Тебе…» — «Нет, ты хотел, чтобы тебя считали умнейшим и мудрейшим. Не любовь ко Мне двигала тобою». То же самое — мулла оказывался в той же дыре. И третий — богатый, который говорил в свое оправдание: «Я отдавал часть своих богатств, чтобы восславить Тебя».

— То, что в исламе называется закят.

— И опять же: «Только для того, чтобы о тебе сказали хорошо, ты делал это. И надеялся на милость мою». Бах — и всё: богатый угодил в ту же дыру, что воин и мулла.

Вот такая важная притча. Но первый, кто проваливается вниз, — это воин. Поэтому все эти крики о том, что чем больше убил, тем больше на тебе благодати, — на самом деле ложь. Муллы, которые занимаются определенным конструированием мусульманских мозгов, это вообще упускают. Я много чего изучаю именно из области ислама. Это очень интересно, к тому же на сегодняшний день очень актуально.

— Абсолютно актуально. И очень мало знатоков в этой сфере. Как правило, эта сфера очень замкнута, и в нее никого не пускают.

— Это верно. Я одно время делал мастер-классы у мормонов. Вот сейчас посол США в России — как раз мормон. Я говорю о Джоне Хантсмане. Ранее он был большим бизнесменом, потом стал политическим деятелем. В свое время он, в благодарность за то, что я работал со студентами, и зная, что я скульптор, прислал мне целый эшелон дорогущего материала в подарок, потому что у него была своя фабрика. Дело в том, что мы начинаем свои скульптуры обычно из пенопласта — довольно дорогого материала, очень плотного. И Хантсман прислал мне его в таком количестве, что по объему этот материал мог бы заполнить 8–10 комнат наподобие той, в которой мы сейчас находимся. Это были громадные блоки — и они вот так мне были нужны! Те же мои скульптуры, которые стоят в Москве, например «Дети — жертвы пороков взрослых», — как они делаются? Обычно мы сначала режем их из пенопласта, потом накладываем гипс. И вот на днях Хантсман пришел на открытие моей выставки в Москве (персональная выставка Шемякина проходит в Московском музее современного искусства до 27 января 2019 года — прим. ред.). На выставке висит моя скульптура, большой кокон, отлитый из файбергласса. К тому же я как раз выставил и модели других коконов, из пенопласта. Когда посол пришел, я ему говорю: «А вы знаете, что это выставка и ваша, и моя? Потому что это как раз тот материал, который вы мне подарили». Он, конечно, был в шоке, потому что столько лет прошло… 23 года! И вдруг он приходит на выставку в качестве посла — а там висят вот эти коконы.

Но я к чему это говорил… У мормонов есть такой белый, как из сахара, собор, куда прихожане не имеют права входить. В этом соборе присутствуют только 10 человек, которые являются священнослужителями, — по числу золотых тарелок, которые были найдены Джозефом Смитом (основателем мормонской религии — прим. ред.) среди елей в кустарнике. На этих пластинах, как на скрижалях, были выбиты мормонские истины, которые хранятся в этом соборе. Но простой человек не имеет права войти туда. Можете себе представить, насколько замкнута эта каста! Покруче, чем у мусульман!

«Те же мои скульптуры, которые стоят в Москве, например, «Дети — жертвы пороков взрослых», — как они делаются? Обычно мы сначала режем их из пенопласта, потом накладываем гипс» Фото: ©Александр Поляков, РИА «Новости

«БЫЛ СТРАШНЫЙ СЛУЧАЙ В КЕНИГСБЕРГЕ. МОЕМУ ПРИЯТЕЛЮ СНЕСЛО ПОЛЧЕРЕПА»

— Ваше детство прошло в Кенигсберге, нынешнем Калининграде, который тогда только вошел в состав СССР. Получается, что по своему происхождению вы отчасти восточный человек, отчасти — западный. Тем более что по материнской линии ваша семья происходит из Кронштадта.

— У меня по русской линии — это люди, приехавшие в XVIII веке из Испании. Они помогали создавать российский флот, и, естественно, все приняли русское подданство. Все поменяли фамилии, но сохранили верность своей церкви — римско-католической. Мама всегда говорила, что мой дед никогда не изменял религии своих предков. Он, несмотря на то, что был женат на дочке друга Иоанна Кронштадтского (речь о священнике и псаломщике, регенте кронштадтского Андреевского собора Памфиле Васильевиче Лаптеве — прим. ред.), всегда ходил в церковь Лурдской Божией Матери в Ковенском переулке (в Санкт-Петербурге — прим. ред.). Я как-то особо не придавал этому значения, пока однажды в Кронштадте, где я помогал детям, губернатор не разрешил мне сделать несколько копий с документов моих предков в военно-историческом архиве. До сих пор запрещено проникать в военно-исторические архивы и делать копии, но мне, как Шемякину, разрешили. И то не вглубь — я так и не смог далеко дойти, но я беру документы и смотрю: Николай и Алексей Предтеченские, столбовые дворяне. Тут же — письмо моему прадеду от Николая I… И всюду написано: вероисповедание — римско-католическая церковь. Это при том что фамилию Предтеченские обыкновенно носили православные священники. Значит, первоначально их фамилия была, скорее всего, Баптисто, а в России перевели фамилию на русскую Предтеченский. Тем не менее часть моего семейного древа — это русские, которые служили в Кронштадте, а отец — совсем другое.

Отец — из старинного княжеского рода Кардановых. Поэтому, когда я приезжаю в Кабардино-Балкарию, на дорогах, где мы мчимся в сопровождении автоматчиков, обычно вывешены растяжки на трех языках — русском, кабардинском и балкарском: «Земля приветствует своего сына» и прочее. В моей кавказской родне насчитывается 12 тысяч человек только в Кабардино-Балкарии, и я — член родового комитета. А во всем мире род Кардановых включает в себя 64 тысячи человек. У нас периодически происходит сбор старейшин, издается своя газета, есть свои герб и гимн, выносится наш родовой флаг.

— Так это почти отдельное государство!

— По этому поводу много шутят. В Кабардино-Балкарии есть Шогеновы и есть Кардановы. Каждая из семей утверждает, что их род старее, и спорят, чья родовая количественность больше. Сара (Сара де Кей, супруга Шемякина — прим. ред.) у нас тоже считается самой почетной снохой, мы носим родовые значки и прочее. Это очень приятно — хотя бы потому, что я там чувствую себя дома, как нигде. Помню, Сара, когда в первый раз попала в Нальчик, сказала: «Обратно не поедем, возвращаться не будем. Давай останемся здесь». (Смеется.) Это магическая земля, магическая природа. В последний раз, когда мы ездили туда, был туман, и я увидел горы и облака, которые застилали вершины, — я понял, что здесь не только живет гордый народ, здесь сама природа очень гордая. И именно поэтому таков народ, населяющий эту землю. Смотришь на эти горы — и понимаешь всю мелочность нашего бытия, мышиность всех этих склок и войн. Стоят эти гиганты и своей холодностью дают тебе понять, что же такое величие и гордость природы. Мне много где приходилось бывать — мы с Сарой, наверное, семь раз облетели земной шар. Но именно такой природы (а природа может быть фантастической, сказочной, ласковой и любой другой) — гордой природы — нет нигде, кроме как у нас. Вы уж извините. (Смеется.)

— Так мы только за! Это как раз наша национальная гордость. Возвращаясь к Кенигсбергу… Я в свое время прожил там четыре года и помню этот удивительный синтез советского и немецкого. Вам не было жалко этого разрушенного европейского мира, в котором вы оказались благодаря отцу, военному коменданту Кенигсберга?

— Я был мальчишкой, мало чего соображал. Мой отец был военным (Михаил Петрович Шемякин, гвардии полковник, начинал службу в Гражданскую войну под началом Георгия Жукова. После окончания Великой Отечественной был комендантом многих восточно-германских городов — прим. ред.) Я зачат был под грохот канонады, потому что моя мама (Юлия Шемякина-Предтеченская — прим. ред.) воевала два с половиной года в кавалерии — служила в дивизии отца. Когда уже приближался момент моего рождения, отец отправил маму в сопровождении адъютанта в Москву, чтобы она в роддоме смогла меня произвести на свет божий. Чуть позже, когда я уже чуть-чуть оклемался и был в состоянии передвигаться, двинулись дальше на фронт — как говорится, не на коне, но в обозе. Мы много где проезжали — конечно, все кругом было разрушено. Есть фотографии 1946 года, где я стою с мамой на фоне этих руин.

В Кенигсберге мы жили на окраине в немецком особняке. Однако я вырос среди очень странного мира: родители постоянно праздновали победу, из патефонов звучали Клавдия Шульженко, Марк Бернес, Леонид Утесов. А нас отпускали, так сказать, погулять. А где нам гулять? Школ даже не было — вообще ничего. Мы бродили по этим развалинам особняков, натыкались на тела покончивших самоубийством немецких офицеров, которые уже успели превратиться в мумии. В подвалах домов можно было наткнуться на целую такую группу. Таким образом, мне с раннего детства довелось столкнуться с образом смерти в разных ее проявлениях.

Знаете, мы, будучи мальчишками, любили что-то ковырять — находишь какую-то смешную хреновину, металлическую и закрытую, и начинаешь ее ковырять. Но по улице ходят военные, они могут увидеть — значит, нужно спрятаться. А куда? Или в подвал, или в подбитый танк, а там каким-нибудь камушком или чем-то еще пытаться открыть и посмотреть, что же там внутри. Потом раздается взрыв — и кто-то из мальчишек вылезает окровавленным, либо никого уже нет вообще. Был один страшный случай. Моему старшему приятелю снесло полчерепа, но он в таком состоянии пошел домой (я сейчас пишу биографию, и сделал соответствующий рисунок). Приходит и говорит: «Мама, я пить хочу». Мать стоит, у нее падает кастрюля из рук. Приятель прилег на диван, у него там уже все поплыло-поехало… Вот на этом всем я и вырастал. Иногда у меня спрашивают, почему у меня в картинах так много образов смерти. И я отвечаю, почему. Просто я все это вспоминаю. Тем более что каждый нормальный человек понимает, что его жизненный отрезок рано или поздно подходит к концу. Ведь мы постоянно думаем о смерти: кто-то ее боится, кто-то якобы пытается о ней не вспоминать. Но взять хотя бы поэзию и другие виды искусства — сколько там всего о смерти! Я с ранних лет приучился рассматривать смерть в разных ее вариантах — она мне интересна.

— Но смерть и бессмертие — это вообще основной вопрос человеческой культуры.

— Бытия и философии.

«Отец Иоанн Кронштадтский — это покровитель нашей семьи» Фото: commons.wikimedia.org {{ PD-US }}

«ИОАНН КРОНШТАДТСКИЙ СКАЗАЛ НЕЗАДОЛГО ДО СМЕРТИ: «Я БУДУ ХРАНИТЬ ВАШУ СЕМЬЮ ДЕСЯТЬ ПОКОЛЕНИЙ»

— Как ваша семья была связана с канонизированным в русской православной церкви отцом Иоанном Кронштадтским?

— По русской линии моя бабушка — Лаптева. Ее отец как раз был ближайшим другом Иоанна Кронштадтского.

Отец Иоанн Кронштадтский — это покровитель нашей семьи. Он подарил двухэтажный дом моему деду в Мартышкино (дачный поселок под Петербургом вблизи Ломоносова — прим. ред.), который до сих пор стоит. Они вместе служили, у нас хранились одежды, рясы отца Иоанна. И он просто сказал незадолго до смерти: «Я буду хранить вашу семью десять поколений».

(Из рассказа сводной сестры Юлии Шемякиной  Валентины Смирновой (впервые опубликовано в газете «Совершенно секретно»): «Иоанн Кронштадтский был щедрый человек, богатый человек, он подарил в селе Мартышкино моему деду двухэтажный дом, деревянный. Сам освятил его, и при освящении сказал: „Какие бы войны ни были, какие бы народы ни приходили, этому дому стоять вечно!“ Этот дом пережил две войны, 14-го года и Великую Отечественную, и до сих пор он стоит».

Из воспоминаний Юлии Шемякиной-Предтеченской: «Дед мой Памфил Васильевич был регентом кронштадтского Андреевского собора, руководил церковным хором и даже сочинял церковную музыку. Он был правой рукой Иоанна Кронштадтского. Жили они по соседству, в одном дворе, семьи дружили. Мама нам не говорила, но она была крестницей протоиерея отца Иоанна Кронштадтского. Это тоже была запретная тема. Только после „реабилитации“ Иоанна Кронштадтского она мне показала документ, где говорилось, что она его крестница. К сожалению, документ этот, тайно хранившийся много лет, потом бесследно исчез. Исчезла и икона, подаренная маме Иоанном Кронштадтским».)

— А вы ощущали защиту отца Иоанна Кронштадтского в период советской власти?

— Да, но, вы знаете, при советской власти было много чего любопытного и интересного.  Поэтому я всегда говорю, что мы не умеем ценить того, что у нас было. Например, ведь у нас была создана целая школа художников-соцреалистов. Подлецы, конечно, оставались подлецами, но при этом среди членов союза художников были грандиозные мастера, которыми мы обязаны гордиться и которых должны показывать всему миру. Александр Тышлер, мой учитель, был членом союза художников; тот же Илья Кабаков, гениальный абсурдист, великолепнейший график, иллюстратор детских книг — был членом союза художников. Владимир Конашевич, Владимир Фаворский, Дмитрий Митрохин, Алексей Кравченко, Владимир Лебедев, Евгений Чарушин… У нас ведь была колоссальная школа книжной графики, издавались гениальные книги. На сегодняшний день их место заняли какие-то аляповатые картинки, которые портят вкус детей. Но я-то ведь вырастал на настоящих книгах, где были великолепные профессиональные литографии. Бабушка приносила с рынка — их можно было купить. «Жил человек рассеянный на улице Бассейнной» — с иллюстрациями Конашевича. И до сих пор у меня остались кое-какие книжки, они сегодня стоят очень прилично. И самое главное, что теперь их даже не найти, это уже музейная ценность.

— Возвращаясь к вашей биографии в Советском Союзе. В конце 1960-х годов вы ушли послушником  в Псково-Печерскую лавру. Правда, я читал, что вы там чуть не спились…

— Там я не спился, а научился пить. (Смеются.)

— Тем не менее вы там искали новые формы иконописи. Для страны, где к 1975 году обещали показать по телевизору «последнего попа», это были довольно необычные поиски.  Но вот сейчас, когда церковь снова стала влиятельным общественным институтом, почему иконопись практически не развивается? Среди имен современных иконописцев нет не то что новых Рублевых — нет новых Гуриев Никитиных или иных мастеров прежних лет, на которых прежде равнялись ревнители «обратной перспективы» в искусстве.

— Иконопись — это ремесло на сегодняшний день, это целые мастерские. И это можно понять. В советское время часть икон ушла в музеи, другая часть — колоссальное количество — была просто уничтожена. Например, кем-то, кто изучал этот вопрос, подсчитано, что только одних церковных фресок, учитывая соборы, взорванные вместе со старинными фресками, уничтожено чуть ли не 30 километров росписи, если сложить вместе все эти стены. Поэтому, чтобы воссоздать утраченное, на сегодняшний день организуются эти мастерские — там работают очень хорошие и толковые ребята, профессионалы. Просто нужно заполнить это опустевшее пространство. Музеи не отдадут те иконы, которые попали к ним в фонды, — следовательно, нужно многое начинать с начала. А по церковным понятиям в иконописи, как и во многих православных сферах, должен существовать канон. И современные иконописцы делают канонические иконы с учетом, конечно же, того, что там слабенький цвет, нет ни Дионисия, ни Андрея Рублева, ни Феофана Грека, это просто такие стандартные работы. И в прежние века существовали иконописные мастерские, только в те годы, конечно, мастера были чуть-чуть «покруче», как говорят сегодня в России.

Конечно, даже по старым канонам можно создать что-то выдающееся, но для этого должен быть грандиозный колорист, и тогда он действительно способен написать шедевр. Мы-то просто искали новый знак — то, чем занималась моя группа метафизического синтетизма, носившая название «Петербург» (художественная группа, существовавшая в Ленинграде в 1960-х – 1970-х годах — прим. ред.), никакого отношения к церкви не имело, это совсем другое. Мы занимались в основном пластикой и гармонией цвета (В эссе «Метафизический синтетизм» за подписью Шемякина и Владимира Иванова сказано: «Энергия, собранная русской иконой, остается нерасточенной до сих пор. При аналитическом, разъединяющем на элементы, подходе, она остается мучительной загадкой, и попытка ее использовать приводит лишь к мертвой стилизации. Единственный путь — это не расточать, а усилить скопленную энергию, — создать новую иконопись» — прим. ред.) А почему «метафизический синтетизм» звучит так высоковато и высоколобо? Это очень просто. Мы изучали искусство доколумбийской Америки, африканских масок (это величайшее достижение в области искусства), искусство Океании… Но все эти так называемые виды искусств были связаны не с искусством, а с религией, а религия — это метафизика. Если мы что-то брали оттуда и отсюда, пытались что-то вылепить и объединить, то как это называется? Это называется синтезом. Поэтому и получилось такое название, вроде пышное, а на самом деле — всего-навсего анализ того, чем мы занимаемся: метафизический синтетизм. Из религиозных искусств мы создаем свой синтез — вот и все. Но это не имеет отношения к церкви или к попыткам сказать о том, что, вот, мы создали новый религиозный знак, будьте любезны на него молиться. Вовсе нет.

Художник Михаил Шемякин показывает журналистам на пресс-конференции каталог своей выставки в Центральном доме художника (1989 год) Фото: ©Александр Макаров, РИА «Новости»

«ОТЕЦ-НАМЕСТНИК ПОДНОСИТ ТЕБЕ К НОСУ КУЛАК ВЕЛИЧИНОЙ С ТВОЮ ГОЛОВУ: «ДОБРО НЕ ПЕРЕВОДИТЬ»

— Говорят, что в Псково-Печерской лавре вы собирались стать монахом. По крайней мере, вы сделали один шаг на этом пути — стали послушником.

— Знаете, «шел монах в разрисованных штанах…» Мало ли кем мы собирались быть. Просто, когда я столкнулся с монашеским бытом нос к носу, я понял, что это не по мне.

Есть такая замечательная книга «Несвятые святые» отца Тихона (Шевкунова), она была переиздана и переведена более чем на 10 иностранных языков. Недавно мы с Шевкуновым разговаривали, и он сказал: «Знаете, сколько принесла мне моя книга?» Я говорю: «Ну откуда же я могу знать? Я же не Степашин». Он отвечает: «13 миллионов евро, которые я вложил в реставрацию собора, где был настоятелем». Книга действительно интересная. И вот там как раз Шевкунов описывает отца Алипия (Воронова) (был настоятелем Псково-Печерского монастыря с 1959 года — прим. ред.), у которого я был одно время келейником и секретарем. Отец Алипий — бывший военный, крепко умевший выпить, и своих послушников, которые должны были ему помогать, он тоже приучал к крепкой выпивке. Это называлось «коньяк по-архиерейски». Брался бокал, который вмещал, наверное, два таких сталинских хрустальных фужера. Туда наливалась половина бокала коньяка «Двин» (хорошее название: он действительно «двигал» по мозгам, это был отборный коньяк). А второй келейник, пока ты наливаешь коньяк, туда же переливал кипящее молоко из кастрюлечки. И ты должен был залпом выпить эту огненную бурду. Первый заход — это ты просто летишь с катушек; второй заход — ты хочешь все блевануть, но в этот момент отец-наместник подносит тебе к носу кулак величиной с твою голову (а это здоровенный был мужик, почти двухметровый, во время войны прошел от Москвы до Берлина) и говорит: «Добро не переводить». И ты все время держишь напиток в себе, выпучив глаза… А на третий заход уже думаешь: «Черт, в общем-то, ничего, даже хорошо пошло! Зовите, отец-наместник, на следующий бокал».

Вот такая вещь. И, в общем, потом надо было долгие годы от этого избавляться. Хотя я ни в коем случае не в претензии. Он действительно для меня — отец-наместник, я почему был поражен, когда прочитал о нем в «Несвятых святых»… Я всегда говорил, что это был новый вид святого, потому что, когда отец-наместник приходил в собор Лавры и начинал произносить проповеди, все мы плакали, кто-то рыдал… Он сам плакал в этот момент. Он разделывал под орех советскую власть и вообще все, что происходит вокруг. И мы каждый раз думали: вот, уже сейчас кто-то стоит у дверей, схватит нашего настоятеля за белые рученьки, посадит в воронок — и больше мы отца-наместника никогда не увидим. Но каждый раз, когда он выходил из церкви зареванный, ничего не случалось: помогал, видимо, ангел-хранитель. Но если бы кто-то хотел его посадить, то после каждой проповеди отца Алипия можно было спокойно упрятать по 64-й статье УК РСФСР («Измена Родине») и к стенке поставить. Потому что, хотя Никита Хрущев убрал печально знаменитую 58-ю статью из УК и все по этому поводу кричали «Ура!», но была другая — 64-я. То есть только номера поменяли, а суть осталась.

— Тогда я понимаю, почему вы ушли из Лавры. Хотя, между прочим, это монастырь Иоанна Крестьянкина.

— Да, на Псковщине было немало замечательных людей. Вспомнить хотя бы отца Николая (Гурьянова) (стал одним из прототипов старца из фильма «Остров» Павла Лунгина — прим. ред.)… Здешние затворники действительно были настоящие святые. Но вот сейчас, когда мы недавно приехали в Псково-Печерскую Лавру, и я хотел показать Саре монастырь, где я когда-то ходил, шурша подрясником, — я был поражен, насколько все изменилось: какие-то черные машины, какое-то шумное многолюдье. Вы знаете, что теперь все эти нувориши ударились в религию. Может быть, они предчувствуют, что им придется очень и очень плохо. И я это просто вижу внутренним взором.

— Там или еще здесь?

— Там, но некоторым приходится и здесь. Зачем-то они создают «Афонское братство» (так называемое «Русское афонское общество», куратором которого считается экс-губернатор Петербурга Георгий Полтавченко, — прим. ред.) по типу масонского. У них на запястьях какие-то особые четки, персонально изготовленные, и прочее. Но сейчас патриарх вселенский Варфоломей их погнал с Афона, и теперь они уже думают, что, может быть, сделают вариант афонского монастыря на Валааме. Но там, конечно, холодновато.

Так вот, когда я приехал недавно в Псково-Печерский монастырь, то увидел, что там монахи ходят с мобильными телефонами. Просто достает из подрясника телефон: «Алло!» А потом, когда зашел в келью, ты же можешь по телефону и порнуху смотреть, и вообще черта в ступе! Разве такие вещи допустимы в монастыре?

Когда я жил в Лавре, это было настоящее средневековье. В шесть часов запирался монастырь — и все контакты с внешним миром обрывались. Монахи жили по своим кельям: кто-то, конечно, мог и выпить втихаря. Но отец-наместник был для них непререкаемой верховной властью. Простые монахи жили очень суровой жизнью. А сегодня в Лавре машины стоят и прочее. Ощущение, будто ты попал не в монастырь, а на деловой двор, куда все приезжают, идет торговля зерном, тканями, еще чем-то. То есть суета полная. Потом я зашел туда, где я прежде тоже работал, — в пещеры, где лежали умершие монахи, сфотографировал это со вспышкой, увидел гробы, наваленные один на другой, дырявые. Я был потрясен. При отце Алипии все гробы лежали открытыми, все было вычищено. Помню, что, когда мы пили, иногда у него было желание (причем среди ночи) пойти смотреть «кукол» (тела умерших монахов он называл «куклами»). Я брал эти громадные ключи, открывал дверь в пещеры, и он шел с фонарем (тогда еще электричество туда не провели), освещал, гробы лежали открытые. И архимандрит начинал комментировать, кто как сохранился: «Отец Серафим — как живой, как живой! О, а Илларион-то — усох!»

— Ну для православия это имеет особый мистический смысл. Помните, как в «Братьях Карамазовых»: запах старец Зосима или не запах? Если от покойника смердит, значит, дескать, он был ненастоящий святой.

— Да. Хотя устав Афонской горы очень интересный. Я сейчас как раз читаю записки тамошних старцев и их уставы. Там на три года хоронился монах. Если вынимали его из могилы и он не разложился, считалось, что он грешен. Тогда начинались молитвы за него. После молитв иногда снова закапывали: если он превращался в скелет, значит, молитвы услышаны. Но есть и другие взгляды: если тело не истлело, значит, наоборот, этот человек пребывает в благодати. Если, допустим, тело источает приятный аромат, если от него действительно что-то исходит, тогда шел разговор о канонизации. А если монах просто усох, значит, что-то не пускает его в землю, в прах.

— Знаете, есть такой буддийский святой Даши-Доржо Итигэлов. Я общался с его родственниками. Его тело после смерти не просто сохранилось — в нем даже, как уверяют, теплится жизнь, хотя он умер в 1927 году.

— Да, похожие находки есть и во Вьетнаме. Сначала думали, что это деревянная скульптура, и я, когда увидел фотографию, думал так же. Но когда сделали рентген, оказалось — это человек. Просто когда-то этот буддийский монах завещал: «Если я буду вонять, тогда захороните меня. Если нет, тогда оставьте, как есть». И вот он в нише так до сих пор и сидит в позе лотоса. Когда к власти пришли коммунисты, они хотели опрокинуть версию о том, что это настоящее тело. Сделали рентген и в ужасе увидели, что там — внутренности усохшие. И, по-моему, таких «скульптур» — две. Они сидят действительно как статуи — красивые, обалденные.

«Я вообще был против того, чтобы обрушили памятник Феликсу Дзержинскому на Лубянской площади» Фото: РИА «Новости»

«ЧЕКИСТЫ ПОДАРИЛИ МНЕ НА ПАМЯТЬ ФОТОГРАФИЮ С НАДПИСЬЮ: «ШЕМЯКИНУ ОТ СПАСИТЕЛЕЙ»

— В 1971 году Вас выслали из СССР во Францию — причем в высылке принимал непосредственное участие КГБ. Но в одном из ваших прошлых интервью я с удивлением прочитал, что вы не держите никакого зла на советских чекистов и, наоборот, считаете их профессионалами.

— Конечно, я считаю их профессионалами. Знаете, если бы такие люди продолжали работать, то сегодня 50 тысяч беспризорных детей не жили бы по подвалам в Петербурге. А наоборот те, которые довели детей до такого состояния, жили бы в подвалах. Это гораздо разумнее было бы и справедливее.

Я вообще был против того, чтобы обрушили памятник Феликсу Дзержинскому на Лубянской площади (снесен 22 августа 1991 года толпой сторонников Бориса Ельцина — прим. ред.). Во-первых, обезглавили площадь, а во-вторых, это — грандиозная скульптура и часть нашей истории. Французы же спокойно относятся к тому, что ты идешь по улице — и вот перед тобой громадная скульптура Робеспьера или Дантона (на бульваре Сен-Жермен — прим. ред.). Хотя Великая французская революция тоже была, как говорится, не без крови. Чуть поменьше, чем в России, но и страна-то там — во сколько раз меньше! Нужно просто понимать, что такое наша история, что там было плохого и хорошего. Но нельзя так взять и все перечеркивать. Сегодня заявляется, что революция 1917 года была великой трагедией. Я думаю, что трагедия была до революции, когда 80 процентов населения Российской империи оставалось безграмотным. Когда на бабах пахали, мужика презирали и довели его, особенно в период Первой мировой войны, до того, что он взял оглоблю в руки и пошел все крушить. Да, это жесткость. Но это же вы сделали его таким жестоким. А что вы хотели? Чтобы этот человек своего барина в задницу целовал по-прежнему?

— И все-таки: за что вы благодарны тем людям, которые выслали вас в 1971 году? Вы отзываетесь о них без сарказма и без ненависти.

— Наоборот, я благодарен этим людям. Леонид Барков (начальник следственного отдела УКГБ по Ленинградской области в 1969–1974 годах — прим. ред.) вместе с Владимиром Егеревым (ныне он полковник, конечно, в отставке, хотя консультирует молодежь по-прежнему, возглавляет различные бюро по охране и наблюдению) по этому случаю даже подарили мне свою фотографию, где они в обнимку сидят. И написано: «Шемякину от спасителей». Я их всегда называю спасителями, потому что, в принципе, для меня ситуация в 1971 году была очень страшной. Уже готовился судебный процесс против меня по 64-й статье УК (та самая «Измена Родине»). Звучали предложения сделать суд открытым, как над Бродским. Хотя у меня, как я говорю в своем спектакле («Нью-Йорк. 80. Мы!» в театре Стаса Намина, Москва, идет с 2015 года — прим. ред.), даже времени не было, чтобы Родине изменять, — вообще слишком занят был. Мне было тогда жестко сказано: «Или снова дурдом, но это уже навсегда, или лагерь — тоже навсегда. Никогда вы оттуда не выйдете» (Шемякин некоторое время находился на принудительном лечении в психиатрических клиниках — прим. ред.). Прогнозировались и еще более неприятные варианты, о которых несложно было догадаться, потому что на мою жизнь два раза покушались. И третий вариант — это немедленно и бесшумно покинуть страну без права попрощаться с родителями или даже сообщить о том, что уезжаю. С собой — ничего в руках, даже маленького чемоданчика. Пальто — и все.

— Вы как д’Артаньян: отправились завоевывать Париж буквально с пустым карманом.

— У него хотя бы был рыжий конь, над которым все смеялись и из-за которого он затеял драку с Рошфором. А у меня даже этого не было. Всего 50 долларов в кармане, которые мне сунули вместе с билетом на самолет. Но я потом понял, почему со мной так поступили. Мне полковник Юрий Попов (тогда — начальник 5-го отдела Управления КГБ по Ленинградской области — прим. ред.), который занимался моим изгнанием, сказал очень интересную фразу: «Свои хуже врагов». Я, как в кино, его не сразу понял. Тогда полковник объяснил: «Все очень просто. Есть в нашем отделе определенные люди, которые хотят вас просто уничтожить. Другие не хотят, чтобы вы находились на свободе. А мы понимаем, что лучше всего дать вам шанс — потому что считаем вас талантливым художником — попробовать себя на Западе. Но вы должны понять, что союз художников СССР вам не даст находиться на свободе, потому что на вас собраны вот такие пачки доносов — какой вы плохой, нехороший и как вы мешаете им жить своим искусством». И мне запомнилась вот эта фраза, что не они, не кагэбэшники, а союз художников не даст мне спокойно жить. «И мы будем вынуждены, — сказал Попов, — вас изолировать навсегда».

Обычно, когда тебя вызывали в КГБ, требовалось сдать свой паспорт. Самое жуткое заключалось в том, что вы никогда не знали, получите вы его обратно или нет, выйдете ли вы с этой бумагой на улицу или не выйдете. И вдруг я вижу у полковника Попова в руках мой паспорт: он достает зажигалку и начинает его поджигать, раскрыв страницы. Я в ужасе бросаюсь к нему, потому что понимаю, что это — катастрофа, говорю: «Что вы делаете?!» «Стоп-стоп, я жгу кое-какие страницы, — невозмутимо отвечает полковник. — Скажете, что обгорело на газовой плите, на кухне. Пойдете в такое-то отделение милиции и скажете именно так. Вам сменят паспорт. Как только вам дадут новый паспорт, ни в коем случае не заходите в соседнюю комнату, куда вы должны зайти, а сразу выходите на улицу ко мне. Потому иначе в паспорте проставят штамп, что вы в разводе». Я говорю: «А почему?» И тогда он отвечает: «Потому что свои хуже врагов».

«Мы обладаем очень короткой памятью и начинаем потихоньку возвращаться к тому, из чего мы с таким трудом выбирались» Фото: Алексей Белкин

«СЕГОДНЯ, ЕСЛИ ТЫ ХОЧЕШЬ СДЕЛАТЬ КАРЬЕРУ, ТЫ ОБЯЗАН БЫТЬ В РЯДАХ «ЕДИНОЙ РОССИИ» И НЕПРЕМЕННО ИСТУПЛЕННО ПРАВОСЛАВНЫМ»

— Узнаю нашу «старую добрую» интеллигенцию. Получается, именно коллеги по художественному цеху так жаждали вас закопать?

— В свое время, когда можно было, я заглядывал в кое-какие архивные досье. Я не хочу теперь называть этих имен, но это были стукачи — тогда они назывались агентами. Сегодня они бьют себя в грудь, крича, что их преследовал КГБ. Между тем это они писали доносы, они получали месячную зарплату — не сверхбольшую — за эти доносы, они числились сотрудниками госбезопасности. Эти люди — наша интеллигенция: это были художники, которых я знал и которые, оказывается, являлись доносчиками. Это были литераторы. Впрочем, литераторы в основном писали не на меня. Поскольку в мою группу входило очень много поэтов и писателей подпольных, то писалось на них. А сейчас они бьют себя в грудь и кричат: «Нас преследовал КГБ, а Шемякин — защищает КГБ!» Я не защищаю, я просто-напросто хочу расставить точки над «и». Это было так в моей судьбе, а дальше — было в судьбе других художников или поэтов. Иосифа Бродского выслали через два месяца после меня, а всю эту высылку, как выяснилось, затеял Юрий Андропов.

Когда моему другу Владимиру Буковскому (один из основателей диссидентского движения в СССР, ныне живет в Великобритании. В 2007 году пытался выдвинуть свою кандидатуру на выборах президента РФ — прим. ред.), который полжизни провел в лагерях, разрешили порыться в архивах ЦК, он обнаружил там много интересного. Знаете, после перестройки было такое «смутное время», когда эти архивы можно было хотя бы поверхностно изучать. И там Буковский увидел имена стукачей. Сейчас все это строго запрещено, в архивы уже никто не пустит, потому что родственники умерших стукачей подали в суд. Ведь эти стукачи были профессорами, заслуженными деятелями искусств. И их родственники заявили: «Вы что делаете? По контракту это сведения не подлежат огласке, вы нарушаете контракт со стукачом». В конце концов, Володя Егерев, с которым мы дружим, мне сказал: «Ты понимаешь вообще? Нас заставили аннулировать открытость доступа в архивы». И на сегодняшний день вы уже не сможете ничего узнать из того, что происходило. Это была большая борьба через адвокатов родственников. «Если бы сегодня меня что-то попросили найти, никогда бы этого не раскрыл, — сказал Егерев. — Ты кое-что узнал, кто из близких был стукачом, а сейчас уже все».

Хотя мы просто хотим понимать, откуда шло это зло. А шло оно в основном от союза художников и от союза композиторов. В те годы боролись не за идеологию, а, как писал Илья Кабаков, за большой котел со вкусной кашей. Советские художники получали роскошные мастерские, поездки за границу и деньги на натуру. Им гарантировалась ежегодная закупка работ государством. Ну как за это не бороться? А тут возникает какая-то талантливая молодежь, и коллекционеры — в основном это была техническая интеллигенция — начинают спрашивать: «Почему эти художники, которых мы собираем, никогда не выставляются? Они ведь интереснее тех, кого мы видим на официальных выставках!» И у членов союзов начинался, как говорят в России, легкий мандраж. Советское искусство считалось идеологическим фронтом, на котором имелись свои полковники, генералы и маршалы. А мы тогда кто? Следовательно, нас надо было объявить идеологическими диверсантами. Генералов и маршалов награждали, а нас уничтожали, с нами расправлялись. Правда, в мое время не расстреливали, как расстреляли массу талантливейших художников во времена Сталина. Зато в 1960-е годы советской медициной был принят на вооружение диагноз — так называемая вялотекущая шизофрения. По ней можно было брать и «вязать» практически любого. Если бы вы жили в то время и кто-то узнал бы, что вы марки собираете или спичечные коробки, то этого было бы уже достаточно, чтобы поставить вам этот страшный диагноз. Не сегодня-завтра, если вы стали неугодным, вас обвинили бы в том, что у вас какое-то нарушение в сознании, в психике.

— То есть любое странное или даже ординарное хобби служило доказательством вялотекущей шизофрении.

— Когда я был арестован и находился на принудительном лечении, мне мой лечащий врач в военной форме, поверх которой был надет халат, сказал: «Ты пойми простую вещь — у нас в нашей советской медицине каждый верующий считается психически ненормальным. И чем сильнее он предан вашей религиозной идее, тем, как мы считаем, больше развито у него это заболевание. Потому что нельзя верить в то, чего нет — верить в потусторонние силы и верить в видения». Видения в этой системе координат — это уже галлюцинации. По этой логике получается, что многие святые просто галлюцинировали. Вот, пожалуйста, такова была советская психиатрия. И сегодня, когда я смотрю на эти откормленные кремлевские морды, которые стоят в церкви и держат свечку, как стопку коньячную, или смотрят друг на друга, потому что не знают, как правильно креститься — слева направо или справа налево…

— Ну да, ты либо католик, либо православный.

— Да нет, у армян есть Армянская апостольская церковь, она фактически православная, у них тоже принято троеперстие  — я знаю, потому что в свое время жил в Армении. Но у них как у католиков — осеняют себя крестом слева направо. Слева направо, справа налево — смешные все это вещи… Церковный бизнес, от которого можно только вздрогнуть: эти пояса Богородицы, кусочки каких-то ребер, мощей и прочее. И люди едут из Сибири, тратят последние копейки, чтобы приложиться к поясу Богородицы. Объясните мне, кто был дизайнером у Богородицы, откуда этот пояс вообще? Вы знаете, сколько этих поясов?

— А как же чаша Грааля, которая стала центральным символом средневековой европейской культуры? Она ведь тоже, по сути дела, миф, но это не умаляет ее значения.

— Ну да, и чаша Грааля… Вы знаете, у одного из католических священников, который ушел из монашествующих, есть интересная книга, в которой он разоблачает католическую церковь: сколько ног у одного святого, сколько рук у другого, сколько глаз и прочее. Тем более что только вчера мы были атеистическим государством, а сегодня ты обязан, если хочешь сделать свою карьеру, быть в рядах «Единой России» и непременно — исступленно православным. Для меня, как человека, который именно за религию и за свои картины был арестован и изгнан из России, это удивительно. Меня поначалу смешило, когда я слышал укоры, что я все-таки недостаточно часто хожу в церковь и есть подозрения, что я вообще не православный. Да, смешило, а сейчас уже пугает, потому что мы обладаем очень короткой памятью и начинаем потихоньку возвращаться к тому, из чего мы с таким трудом выбирались. Если мы и дальше будем продолжать молчать… Как писал Александр Галич: «Промолчи — попадешь в богачи». А мы в скором времени попадем не в «богачи», а попадем туда, откуда мы выбрались. И даже «богачи» при этом могут попасть в очень неприятное положение. Один «богач» уже пошел на 8 лет строгого режима — я говорю об Алексее Улюкаеве (бывший глава минэкономики РФ, соратник Гайдара и Кудрина — прим. ред.). Мой друг, журналист из «Российской газеты», как-то раз брал у него интервью и после рассказывал: «Ну и тип омерзительный! Он меня продержал в коридоре чуть ли не три или четыре часа — специально, чтобы носом макать». Дескать, кто там ко мне пришел — какая-то вша из какой-то газеты. А я очень люблю этот снимок: он идет по коридору под конвоем в таком свитерочке, и такая морда с кособочиной… Как в том анекдоте: «Не дышишь? А как дышал, как дышал…»

Памятник Владимиру Высоцкому работы Михаила Шемякина в СамареФото: ©Юрий Стрелец, РИА «Новости»

«МЕНЯ СПРАШИВАЮТ: «И ЧЕМ ВАС НАГРАДИЛИ?» Я: «НИЧЕМ. ДАЖЕ РАЗГОВОРА НЕ БЫЛО»

— Теперь я понимаю, почему вы так благожелательны к тем людям, которые вас выслали из страны… 

— Я не только благожелателен — видите, какой у меня значок? (Показывает на металлический значок у себя на одежде.)

— Это щит и меч?

— Да. Это один из таких очень значительных значков, которыми люди награждаются не каждый день. Можно сказать, что я получил его 25 лет спустя после того, как мы с Сарой совершили очень сложную поездку в Афганистан в боевые лагеря к Гульбеддину Хекматияру — одному из самых жестких полевых афганских командиров, который снимал живьем кожу с людей и отрубал им головы. Мы ездили вести переговоры с Хекматияром по поводу освобождения советских пленных. Знаете, когда советские власти на Женевской конференции забыли даже слово упомянуть о ребятах, которые сидели в плену или пропали без вести, они оказались просто никому не нужны. И когда я об этом узнал, я на второй день стал создавать комитет по спасению советских военнопленных, куда вошли ведущие западные литераторы и музыканты. Все дали свое имя, но никто этим практически заниматься не стал. Однако у меня был выход на боевых командиров, и я решил рискнуть.

— Откуда у вас был такой выход?

— В свое время, когда дела афганские никому не были интересны, я, понимая, что ребятам очень тяжело, отдал две свои картины на аукцион, и они получили очень солидные деньги — десятки тысяч долларов. Я передал эти средства на радио «Свободный Афганистан». А афганцы никогда не забывают ни плохое, ни хорошее. Но с советским правительством они поклялись не вести никаких переговоров до вывода наших войск. Получается, что выход на боевых командиров оставался преимущественно у меня. Я встречался по этому поводу и с Горбачевым, и с Ельциным, и с министерством обороны. Много чем следовало заниматься: где мины спрятаны, где кто захоронен из афганских кланов — и все для того, чтобы вести переговоры об обмене и ребят наших выкупать из плена.

Поездка, конечно, была не очень веселая. Нас провожал Юлий Воронцов, он был в то время послом Советского Союза в Нью-Йорке, а до этого — в Афганистане, когда еще не было войны. Он сказал на прощание: «Я надеюсь, что вы из этой поездки вернетесь живыми». С таким напутствием мы садились в самолет. Причем мы знали, что нам предстоит нелегально перейти пакистанскую границу — фактически нас не было в этой стране, мы ночью нелегально очутились в Афганистане.

— Да, это было очень опасно. Там как раз процветал международный рынок работорговли.

— Тем не менее мы съездили и вернулись обратно в Россию, и совершенно не понимали, что вокруг нас происходит. Мы привезли видеообращение Хекматияра к родителям. Геннадий Бурбулис тогда управлял несколько дней государством. Обращение Хекматияра было на фарси, поэтому Бурбулис распорядился немедленно осуществить перевод и показать по телевизору. В итоге не показали, ничего не было, нас даже не поблагодарили, хотя мы освободили пленных. И забыли об этом.

Потом, спустя много лет, мы однажды разговорились об этом с Володей Егеревым. Он не знал, что мы с Сарой ездили, и, когда услышал от меня об этом, сказал: «Господи, а я ведь в это время тоже занимался спасением пленных от КГБ, только по русской линии. Я практически шесть лет в Афганистане торчал, три года вместе с женой». Егерев спрашивает: «И чем вас наградили?»  Я пожимаю плечами: «Ничем. Даже разговора не было». И вот спустя 25 лет я получил вот этот значок, который больше ордена «За вклад в безопасность Родины».

— Это почти мальтийский крест.

— Да. Конечно, многие сказали: «Как же это так? Как ты решился взять этот значок?» А я говорю, что правильно: именно те люди, которые когда-то меня спасли, выслав из страны, и спасли многих, кроме меня,  — так вот, эти люди хотя бы вспомнили 25 лет спустя, что Шемякин и его супруга-американка отправились в эту страшную поездку. Потом я себя, конечно, в определенные моменты проклинал, что я все-таки сдался и взял Сару с собой: народ-то ведь, знаете, там незамысловатый. Слава богу, все завершилось благополучно.

Михаил Шемякин со своей супругой Сарой Фото: ©Анна Волкова, РИА «Новости»

«УТРОМ МЫ ПРОСЫПАЕМСЯ, И ВЫЯСНЯЕТСЯ, ЧТО СОВЕТСКОГО СОЮЗА БОЛЬШЕ НЕТ»

— Вы ездили в Афганистан на стыке эпох, когда распадался СССР, в котором вас едва не уничтожили как художника и как человека. Однако я читал, что вы сожалели о распаде Советского Союза. 

— Я сожалел о том, что этот распад совершился — во-первых, абсолютно незаконно. Во-вторых, я никогда не забуду обещаний, данных советскими лидерами по этому поводу. У меня даже до сих пор хранится «Огонек» — журнал, издававшийся Виталием Коротичем. К нему иногда прилагались видеокассеты, и на одной из них был запечатлен визит Горбачева в Прибалтику. На записи студенты в униформе, в одинаковых симпатичных фуражках стоят с плакатами и кричат: «Свобода!» Приезжает Горбачев на своей шикарной машине, останавливается перед этой демонстрацией, охранники его пытаются огородить, но он отталкивает их, бесстрашно идет к этим студентам и говорит: «Хорошо, вы хотите свободу?» «Да, свобода, свобода!» — кричат они с легким акцентом. Горбачев: «Я даю вам слово, как глава Советского Союза, что каждая республика, желающая выйти из состава СССР, выйдет, но только в течение пяти лет. Почему? Объясняю. Мы большой семьей прожили свыше 70 лет. У нас общее имущество. Даже когда муж с женой разводятся, они должны выяснить, кому — шкаф, кому — комод, а кому — детская ванная. Поэтому и мы тоже будем выяснять, кому что остается, как и в каком положении будут те люди, которые остаются на данной территории. Я вам даю слово: пять лет — и любая республика выйдет из состава СССР». Сел в машину и уехал.

Но сценарий Горбачева так и остался нереализованным. Когда это случилось просто по пьяни, где-то в Беловежской пуще — это была катастрофа, потому что жители Советского Союза были не подготовлены. 

Я помню, как это произошло. Мы с Сарой, выполнив свою миссию в Афганистане, прилетели из Карачи в Москву. Нам говорят, что сегодня встреча с Ельциным и Горбачевым не сможет состояться, они заперлись и что-то решают. Мы спрашиваем: «А с кем можно встретиться?» Тем более что мы приехали не одни, а с афганцами. Отвечают, что с Бурбулисом. И вот мы с Бурбулисом говорим, он командует: «Да, да, немедленно на телевидение». Но я не могу выяснить, почему нет Ельцина и Горбачева.

Утром мы просыпаемся, и выясняется, что Советского Союза больше нет. Я подхожу к окну нашего номера в центре города. Говорю жене: «Сара, мы только что прилетели из страшной поездки и, похоже, опять попали в очень неприятное положение, потому что рухнул Советский Союз. На улице наверняка будет твориться что-то очень страшное, люди будут кричать: „Позор, верните все!“»

И вот я выглянул в окно: моросит дождь, люди спокойно с портфельчиками семенят на работу. Нигде никакой реакции. Ну, развалился и развалился. Никто даже не шумит по этому поводу, не видно ни одной маленькой группы людей, которые хотя бы обсуждали это.

Вы понимаете, до какого состояния довели советского человека и как этим воспользовались вот эти уроды, которые взяли — и просто-напросто перекроили карту. Они сделали это, понимая, что на сегодняшний день они становятся царьками — один на Украине, второй в Таджикистане и так далее… Да, Советский Союз, возможно, и должен был распасться — наверное, пришло для этого время. Но это нужно было делать так, как задумал Горбачев. Когда же люди проснулись на Украине и вдруг выяснили, что они теперь в другом государстве живут, — это было преступление против этих людей. И куда это зашло? Люди были не подготовлены. «Мне вчера дали свободу — что я с ней делать буду?» — помните, Владимир Высоцкий поет (песня «Дайте собакам мяса» — прим. ред.)? А здесь еще страшней: если человек 60–70 лет прожил в тюрьме и вдруг ему сказали, что он теперь свободен, то что он вообще понимает в свободе? И по сегодняшний день мы постоянно путаем анархию с демократией, капитализм с бандитизмом, воровство с приватизацией. 90-е годы в России не закончились, они просто приняли другую форму — они узаконились.

«Когда мы встречались в Кенигсберге с Путиным и Герхардом Шрёдером? В 2005 году! А они все так и не могут собрать денег на памятник. И каждый раз: ждите, ждите» Фото: ©Владимир Родионов, РИА «Новости»

«Я МНОГО РАБОТАЛ НАД СИМВОЛОМ КАЗАНИ — БАРСОМ»

— С Казанью вы как-то связаны? У вас были общие проекты со столицей Татарстана?

— Помню, меня вызвали туда накануне тысячелетия города, чтобы я сделал памятник к этому событию. Сколько раз меня куда-то вызывали… Мы отмеряли с главой города, с чиновниками и что-то придумывали, на фоне чего будет стоять этот памятник, как он будет смотреться. Но казанский проект так и остался нереализованным. У меня скопилась уже целая папка неосуществленных проектов. К примеру, памятник Высоцкому в Ярославле, где Володя выступал, — по этому поводу меня вызывал губернатор. Чего только не было, но результаты — чаще всего нулевые.  Как потом выясняется, денег не нашли и прочее. В Казани случилось то же самое. Мы много говорили, мы ходили на предполагаемое место установки. Действительно я создал очень интересный макет, много работал над символом Казани — барсом. Предполагалось, что это будет громадный сфинкс-барс. Помнится, еще Николай Карамзин называл Казань северными Фивами. А тут еще рядом с казанским Кремлем построили замечательное архитектурное сооружение в виде пирамиды, к которому просто напрашивается фигура сфинкса. Но сфинкс-барс — не единственная скульптура в этом макете: подразумевалось, что там будут фигуры православного монаха-мыслителя и муллы. Один держит в руках Библию, а второй — Коран. И все это сопровождалось небольшими символическими бронзовыми пояснениями и отступлениями об истории этого древнего города. Этот монумент должен был стать большим и расположиться недалеко от стены Кремля. Но в Татарстане что-то поменялось, и проект положили под сукно.

— А эскиз сохранился?

— Конечно, есть эскиз, все было рассчитано, все сделано. Я ездил в Казань, и с кем меня там только не знакомили… Остались даже фотографии, где мы стоим с чиновниками и замеряем место для памятника.

— Если остался эскиз, то теоретически его еще можно реализовать?

— Я теперь иногда, когда получаю предложения об установке памятника, просто говорю: «Деньги есть? Покажите! Тогда начнем разговаривать» (смеется). Я просто очень устал от неосуществленных проектов. К их числу относится и памятник Эрнесту Теодору Гофману в Калининграде, на который дал распоряжение Путин. У меня есть бумага, обязующая чиновников найти спонсора и реализовать. Проект был готов в гипсе. Путин сказал, что это колоссально, что это его проект, который он сам будет вести. А чиновники так и не выполнили. Искали, искали деньги, но так и не нашли. Когда мы встречались в Кенигсберге с Путиным и Герхардом Шрёдером?  В 2005 году! А они все так и не могут собрать денег на памятник. И каждый раз: ждите, ждите. Ну что ж, я жду. Самого дома Гофмана, в котором он родился, в Калининграде не сохранилось — на этом месте стоит лишь мемориальный камень, на котором с трудом можно что-то разобрать. Правда, я выполнил памятник — и двухметровый портрет Гофмана у меня готов. Все это стоит в Америке и ждет отливки.

А Казань, безусловно, замечательный город, и в нем живет замечательный народ. Думаю, если вдруг удастся восстановить и выполнить проект, который я задумывал к тысячелетию Казани, это будет грандиозно; если не удастся, будет печально. Я думаю, что не менее интересен и другой проект — создать образовательные программы, к которым мы можем привлекать казанских специалистов и студентов. К примеру, когда наш центр делает какую-то научную выставку из проекта «Воображаемый музей», мы часто переводим ее в музеи в другие города и республики. Еще студенты могут проходить у меня стажировку высшего пилотажа, как уже проходили студенты из других городов России. Стажировка происходит у меня во Франции и длится один месяц. Если это профессура, то три месяца.

— Это прямо в вашем знаменитом замке?

Это на территории замка, в котором я живу во Франции. У меня отдельно выстроены мастерские, библиотека (тысячи книг, но не только по изобразительному искусству, а еще философия, поэзия) и лаборатория площадью до тысячи квадратных метров. Если бы запустить программы для поднятия образовательного уровня молодежи, это было бы здорово и это имело бы хорошую перспективу.

* * *

На этой неделе в галерее современного искусства «БИЗОN» открылась выставка «История легенды. Шемякин, Высоцкий и русский Париж 1970-х». Тема экспозиции — дружба, творчество и взаимное влияние двух выдающихся мастеров: в этом году художнику Михаилу Шемякину исполнилось 75 лет, а Владимир Высоцкий отметил бы свое 80-летие.

В цикле иллюстраций Шемякина к произведениям Высоцкого 42 работы — ровно столько прожил великий советский поэт. Представленные работы — своего рода продолжение начатого больше 40 лет назад диалога автора-исполнителя и художника.

Выставка будет работать до 31 марта 2019 года. 

Стоимость билетов: в будние дни — 200 рублей, в выходные и праздничные дни — 250 рублей, для студентов — 100 рублей, для пенсионеров — бесплатно. При предъявлении флаера предоставляется скидка 20%.

Галерея современного искусства «БИЗОN» (ул. Мазита Гафури, 50), часы работы: с 12:00 до 19:30

Генеральный информационный партнер выставки — «БИМ-радио».

18+