Татарский Гамлет: в джинсах, ковбойке и с желанием счастья

ГРОХОТ, ШАМПАНСКОЕ И ЧЕРНЫЙ СВИТЕР

Сотня счастливчиков-зрителей (билеты были распроданы мгновенно) заняла места. Перед ними – пустое пространство, наверху, на балконе, как можно догадаться, портрет короля. Еще до первых реплик парочка людей в униформе сбрасывает портрет вниз, он с грохотом падает, а на его место водружают новое изображение. Все понятно: король умер – да здравствует король! Портрет Гамлета-старшего сброшен с корабля современности, на его месте – изображение его брата Клавдия. Несут шампанское, читают приветственные речи.  Да, до боли знакомая ситуация.

Знакомого в спектакле вообще будет много. К счастью, режиссер избавил нас от аллюзий с нынешней повседневностью, что было модно еще недавно, когда у каждого отрицательного персонажа мировой драматургии мы видели сталинские усы. А знакомое в «Гамлете» Рашида Загидуллина есть потому, что Шекспир написал пьесу на все времена. Будь иначе, не считалась бы она гениальною.

Ну, право слово, какое нам дело до того, что «неладно что-то в Датском королевстве»? Своих забот хватает. Но фишка «Гамлета» в том, что их заботы и наши так фатально похожи. Словно живший четыре века назад уроженец Стрэтфорда (сын мастера на все руки – перчаточника) видел через века наши проблемы. И даже мог подсказать их решения.

Загидуллин поставил спектакль на грани фола. Не в смысле, что в нем есть клубничка или что-то эдакое, а несколько в ином. Он словно нарочно подставился под острие копий недоброжелателей, а таковых у каждого стоящего режиссера предостаточно. Декораций нет, костюмы условные, пьесу сократил, про постылую власть ничего не показывает, призрака Болотной нет и в помине, актеры иногда переигрывают. Кажется, многое можно ему вменить, но… Вменять не хочется, хочется понять, почему все так, а не иначе. Нет в этом спектакле ничего случайного – от черного свитера принца датского до красной тряпочки на белой рубашке Лаэрта в финале.

БУЛЫРГАМЫ ЯКИ ЮКМЫ?

«Гамлет» в Тинчуринском театре играется в переводе Наки Исанбета, который, в свою очередь, взял за основу перевод Михаила Лозинского. Почему-то перед премьерой многие недоуменно спрашивали: «Гамлет» на татарском? А как это будет звучать?»

Звучит хорошо, и даже самый знаменитый монолог в мировом театре – «Быть или не быть?» – молодой актер Артем Пискунов – главная удача спектакля, читает так, что у зрителей нет сомнения в правомерности перевода. Действительно, почему Шекспир может звучать на эстонском и грузинском, польском и идише, но не может играться на татарском? Кстати, Исанбет сделал поэтический перевод, и актеры хорошо «держат стих».

Пискунов начинает монолог, почти что отвернувшись от зрителя, в глубине площадки. В это время Офелия (Резеда Саляхова) перебирает клавиши компактного органа. Звучит Бах, и Гамлет ведет свою мелодекламацию словно под крышей собора во время мессы. Он медленно приближается к зрителю, и возникает почти кинематографический эффект – мы видим крупным планом его глаза, в которых есть и сомнение, и боль, и отчаяние, и надежда.

«ОФЕЛИЯ, О НИМФА, ПОМЯНИ МЕНЯ В СВОИХ МОЛИТВАХ!»

Анфан террибль из Эльсинора просто хочет счастья, любви, понимания и защиты. Что подтверждается в сцене с Гертрудой (Джамиля Асфандиярова). Эта хрупкая девочка в розовом платье – Офелия, которую он любит «как сорок тысяч братьев», не может дать ему этого состояния защищенности. Не будь даже гибели их отцов и ее бегства в безумие, ничего бы у них не срослось. Увы.

Перед премьерой режиссер анонсировал главную мысль своего спектакля как «мысль семейную». Все так и вышло, хотя идея поначалу казалась весьма необычной. Все беды Гамлета и Гертруды, да и Клавдия (Ренат Шамсутдинов), явно заглушающего совесть спиртным, в разрушении семьи, в потере опоры. Так же и у Полония (Зуфар Харисов): гибнет глава семьи – рушится мир его детей. Да, каждая несчастливая семья несчастна по-своему.

Сцена сумасшествия Офелии – одна из самых сильных в спектакле. Когда эта маленькая девочка, папина дочка, любимая сестренка, выходит в смирительной рубашке и, путаясь, поет про Валентинов день или рассуждает о том, как за жадность Господь превратил дочь хлебника в сову, зрителю впору вслед за ней сказать: «Господи, мы знаем, что мы есть, но мы не знаем, ЧЕМ мы можем стать».  Разве Гамлет и Лаэрт (Ильфак Хафизов) думали, что станут убийцами? Разве Гертруда помышляла о том, что предаст память мужа с его убийцей? «Жестокий век, жестокие сердца».

БЕДНОСТЬ НЕ ПОРОК

«Гамлет» Загидуллина идет почти три часа. Три часа накала, когда невозможно ни на минуту выпасть из этого поля высокого напряжения, в которое попадаешь с первых же секунд. Этот «Гамлет» – необычайной силы энергетический сгусток. Актеры играют с запредельной мерой искренности и органики, словно от отчаяния, от страха, что им не за что спрятаться, они беззащитны на почти голой площадке, где есть только они и партнеры. Иногда темперамент захлестывает, и они передавливают – это есть, к сожалению. Замечание касается молодых актеров, маститые этим не страдают. 

Сцены меняются как в киноленте: звенит колокольчик, выходят безмолвные персонажи, выносят или убирают тот минимум, что обозначает место. Можно предположить, что это происходит не от хорошей жизни. Не самый большой бюджет спектакля (театр драмы и комедии существует, увы, не роскошно, он часто вынужден просто выживать), спровоцировал вот такую изобретательность. Но есть в этом лаконизме театральная манкость.

Вспоминается, как труппы бродячих актеров, с которыми набирался театрального опыта сам Шекспир, приходили в город, расстилали коврик на площади и ставили табличку с надписью «Дворец» или «Лес» и начинали разыгрывать пьесу. Возможно, она называлась «Убийство Гонзаго», как в сцене «Мышеловки». И им верили, потому что они были искренними. «Драма родилась на площади», – заметил Пушкин.  Такая же степень доверия возникает и с нашими актерами, разыгрывающими историю черного принца. 

Иногда, наверное, стоит отойти от современных театральных форм с их технологичностью, вернувшись к праязыку театра. Энергоемкая пьеса Шекспира позволяет сделать это без труда, надо только четко выстроить концепцию. В спектакле Загидуллина это утрата гармонии, искажение отношений между самыми близкими людьми, что влечет за собой искажение картины мира. Клавдий, по сути, повторил грех Каина – убил брата, и все в его жизни и судьбах соприкасающихся с ним людей пошло наперекосяк.

Один только Гамлет, этот инфант в стильных джинсах, отнюдь не мажор, пытается восстановить эту утраченную гармонию. «Мир расшатался», – говорит он горько. Но Гамлет призван восстановить это шаткое равновесие. Это его миссия. И жестоко, страшно, клинком, не так, как ему хотелось бы, он все-таки добивается цели. И от комка в горле на протяжении всего второго акта, от сдерживаемых слез в сцене сумасшествия Офелии после самой жестокой сцены в спектакле возникает то самое облегчение, что в античные времена именовалось катарсисом.

И, как писал один из самых интересных исполнителей роли принца Гамлета, актер и поэт Владимир Рецептер, «кончился Шекспир, который классика, и начался Шекспир, который жизнь». 

Фото: Шамиль Абдюшев