Эдуард Бояков: «Я не против Shaman’а, а против места, на которое Shaman’а помещают»

Эдуард Бояков: «Хотелось бы верить, что мы в начале глобального цивилизационного перехода. Хотя есть опасность, что раз — и все придет на круги своя, на экраны вернутся Ургант и Пугачева… Опасность есть, но с каждым днем она все меньше и меньше, надо признать» Фото: «БИЗНЕС Online»

«Есть люди, которые являются не просто объектами для помощи, для каких-то ипотечных льгот»

— Эдуард, накануне выхода нашего интервью в столичном кинопарке «Москино» состоялась премьера вашего масштабного мультимедийного проекта «Соборная площадь». «Спектакль о нашей истории, наших подвигах и о победе русского народа над польскими захватчиками в Смутное время» — так сказано в аннотации к проекту. Почему Смутное время? Нам нужно сегодня черпать вдохновение в тех событиях 400-летней давности?

— Мы говорим о XVII веке, о Смутном времени, о страшных временах, когда в нашем Успенском соборе служилась католическая литургия и проповедь читалась на польском языке. Представить такое очень страшно. Понятно, насколько Россия была действительно на пороге… Россия тогда фактически не существовала как субъект, ее не было. И когда мы говорим о политическом суверенитете, понятно, что XVII век с XXI не сравнишь. Сегодня мы есть, мы сильны.

— Но возникает вопрос культурного суверенитета.

— А вот что касается символического, культурного суверенитета, то это повод задуматься очень серьезно. Поэтому мы и говорим о том, что хотели с нами сделать поляки. Какой хотела видеть Россию Европа? Она хотела видеть Россию слабой. Удар был по народу и, конечно, по православию. Минин и Пожарский, которые изображены на Красной площади в известном памятнике возле собора Василия Блаженного, конечно, не смогли бы своей синергии, союза, ополчения собрать, если бы не слово патриарха Гермогена, великого пастыря. Он рассылал всей России, всем русским людям письма с призывом объединяться.

Эта троица — Гермоген, Минин и Пожарский — для меня является совершенно ключевой, это очень важный и весьма актуальный аспект.

Сегодня мы должны нашу духовную власть, пастырское слово объединить с властью административной, так сказать царской, княжеской, которая в нашем спектакле олицетворена Пожарским. И соответственно, надо не забыть о народе. Есть люди, которые являются не просто объектами для помощи, для каких-то ипотечных льгот. Они сами по себе являются носителями того самого логоса, носителями правды. Они могут власть подпитывать. Не власть должна народу подачки какие-то бросать, превращая его в быдло, которым легче управлять. Надо развивать этот треугольник (духовная власть– административная власть – народ). Очень правильно смотреть на цивилизационные процессы именно с позиции такого логоса. И мы пытаемся это сказать.

Для того чтобы наше высказывание прозвучало весомо и современно, мы собрали соответствующую творческую команду. Группа «25/17» написала музыку для нашего спектакля. Это совершенно потрясающая музыка. Очень сильный хореограф Никита Мошков выстраивает оригинальный пластический рисунок, Александр Цветной строит декорации, Алиса Меликова сочинила потрясающие костюмы, Иван Руднев создает визуальное медиапространство. Это очень серьезные художники, которые создавали успешные театры, журналы, труппы, выставки, оформляли праздники открытия Олимпийских игр и международных Экспо. Вот в такой компании мы надеемся что-то сказать в кинопарке «Москино».

— В актерском составе также заявлено немало известных имен.

— Да, в «Соборной площади» мощный каст. Будет 50 представлений, в разные дни будут разные звезды, но все равно список очень внушительный — это Леонид Якубович, Дмитрий Певцов, Екатерина Гусева, Глеб Пускепалис, Анна Большова, Дина Корзун, Валерий Николаев, Эвклид Кюрдзидис, Ирина Линдт, Валентин Клементьев, Михаил Кабанов. Это суперпрофессионалы.

«Мы победили Европу в цивилизационной борьбе»

— Видимо, ваш проект — это маленький шажок на пути смены культурного кода в России, на что вы указывали в интервью «БИЗНЕС Online» через несколько месяцев после начала СВО. Вы говорили: если этого не произойдет, то война на Украине не имеет смысла. Видите вы за эти без малого три года какие-то позитивные сдвиги?

— Спасибо за вопрос. Он действительно относится к числу самых важных, потому что нет ничего важнее сегодня в нашей реальности, чем отношение к СВО, к этому сложнейшему и очень болезненному процессу, связанному с разворотом России опять на Восток. В нашей истории были моменты, когда мы уже обращались на Восток. Достаточно вспомнить Александра Невского. Были моменты и в романовское время, когда были разные союзники. Одни правители предпочитали немцев, другие — французов и англичан и формирование Антанты. Так было с Александром I и Александром III. Это действительно очень болезненные процессы.

И сейчас мы внутри некоего пика, циклона, который выражается в войне. Гибнут наши воины, наши братья, сестры, гибнут люди на Украине. Это невероятная трагедия.

Три года — это, конечно, большой срок. Но на самом деле все не так быстро происходит. Недавно Михаил Хазин пошутил о реакции Дэн Сяопина на вопрос о французской революции. Его спросили, как он относится к событиям конца XVIII века, на что Дэн Сяопин ответил: «Прошло всего два века, это очень мало. Еще не время подводить итоги французской революции». Тогда что говорить об СВО? Думаю, реальные результаты мы получим только через десятилетия. Это касается и политики, и культурного кода. А что-то мы вообще никогда не узнаем. Я думаю, есть огромное количество важнейшей информации, касающейся Второй мировой войны, которая до сих пор закрыта. Может быть, придет время и через пару веков какие-то историки расскажут об отношениях Черчилля, Рузвельта, Гитлера и Сталина что-то новое, важное или даже шокирующее.

С другой стороны, все же нельзя говорить о том, что не происходит ничего позитивного в пространстве цивилизационного кода. Процесс идет, мы просыпаемся, пробуждаемся, осознаем, что Запад нам не помощник. Если говорить о цивилизации, о смыслах, о душе, то Западу, я думаю, помощь нужна больше, чем нам. Западу надо помогать, Европу, европейскую культуру, цивилизацию нужно спасать, потому что это христианская цивилизация. Она возникала на базе античной, средиземноморской цивилизации, но сложилась под воздействием невероятной революции, которую представляло собой распространение христианства.

— Мы по-прежнему в начале глобального пути?

— Хотелось бы верить, что мы в начале глобального цивилизационного перехода. Хотя есть опасность, что раз — и все придет на круги своя, на экраны вернутся Ургант и Пугачева, вернется Чубайс и абсолютная зависимость от американского доллара и западной экономики, снова появятся олигархи и та же повестка, которая была. Опасность есть, но с каждым днем она все меньше и меньше, надо признать.

— С Западом нам никак уже не договориться?

— Западная цивилизация веками рассматривает Россию как глухую, ужасную, отвратительную окраину. Для этого необязательно слушать Мишу Козырева* или какую-нибудь Татьяну Лазареву**. Для этого достаточно Маркиза де Кюстина почитать или вспомнить, например, Гюстава Доре, великого художника, чьи иллюстрации к Библии считаются непревзойденными шедеврами. Это тот самый Доре, который Библию нам описал в невероятных гравюрах и всю классику европейского Возрождения проиллюстрировал. Но мало кто знает, что у него был альбом, в котором он изобразил русских как варваров. Просто волосы дыбом стоят, когда понимаешь, что это тот самый художник, которым ты долгие годы восхищался и считал величайшим европейским художником. А он на Россию смотрел вот так.

Почему я вспомнил о Гюставе Доре? Не для того, чтобы уходить в какие-то исторические топи, а чтобы показать, что Россия всегда воспринималась Европой как варварская окраина. Нам не было дано, так сказать, право быть суверенными.

Реакция России на это высокомерное отношение «старшего брата» была удивительной. Мы не объявили войну Европе. Мы ее победили на ее территории. В XIX веке произошла победа русской культуры, которая продемонстрировала невероятные способности к интеграции самого лучшего. Немецкая музыка, включая вагнерианство, английский роман, французская литература и поэзия, итальянская архитектура были нами присвоены и преобразованы до уровня полной и безоговорочной победы над всеми существующими европейскими провинциями.

Мы доказали, что наша музыка и наша литература могут быть мировыми. Уже в начале XX века мы доказали, что наша архитектура может быть мировой. Наш авангард может быть мировым. И «Могучая кучка», и авангардисты, и Бурлюк, и Гончарова, и Ларионов, и Кандинский питались как раз русской архаикой. Мы показали, что мы уникальны. Достоевский об этом все время говорил, мы же знаем, как Федор Михайлович относился к либералам и Европе. Но, с другой стороны, мы понимаем, что Достоевский и для мира значит очень много, не только для нас.

Мы победили Европу в цивилизационной борьбе. Этот статус поддерживался и в XIX, и в XX веке.

«Мы можем быть живыми только тогда, когда ощущаем свою уникальность»

— Но в какой-то момент не смогли его удержать?

— Во второй половине XX века мы начали превращаться в культурную провинцию. Я категорически против утверждений, что катастрофа произошла в 90-е годы и виноваты Горбачев или Ельцин. Катастрофа произошла уже в 60-е. Но этого не было видно, потому что в то время были, например, великие кинематографисты. Михаил Калатозов выиграл Золотую пальмовую ветвь Каннского фестиваля. Молодой Андрей Кончаловский поражал своими фильмами о дворянском укладе, Андрей Тарковский выигрывал главный приз в Венеции с «Ивановым детством», потом прятали «Андрея Рублева» и так далее. Все это было очень пышно, богато, состоятельно.

Но ржавчина вторичности, подчинения Западу начала разъедать нашу культуру. А мы можем быть живыми только тогда, когда ощущаем свою уникальность. Как только мы теряем уникальность, то получается то, что произошло в 90-е годы. 90-е были не причиной развала нашей культуры, а следствием того, что 30 лет мы завидовали американским автомобилям, американским джинсам, американской музыке, Голливуду. И в итоге превратились в зомби. Сейчас нужно просыпаться и возвращаться.

— Как же непросто это будет сделать.

— Эти процессы очень тяжелые, они болезненные, кровавые. Они требуют довольно серьезной перенастройки на уровне и отдельных людей, и личности, и образования, и на уровне культурной политики. Наше государство должно задумываться об этом, как задумывались Сталин, Ленин, Александр III, Николай I, Александр I. Да и Петр I, и наши самодержцы XVIII века тоже задумывались, они понимали силу культурной политики.

Другое дело, если говорить о Петре I и императрицах, которые правили практически весь XVIII век, тогда европейская инъекция не была тем, чем она является сейчас. Во-первых, тогда Европа была другой, а во-вторых, это была новизна. Тогда мы не подчинялись Европе, мы за счет нее обогащались. Потому что традиции XV–XVII веков, традиции Рюриковичей, Московии были огромные, и европейские ценности накладывались на эту силу, на нашу уникальность. Тогда народ был, деревня была, уклад был, тогда православие было совершенно другим. А сегодня нет ничего из вышеперечисленного.

— От сегодняшней Европы нам нечего взять?

— А что мы можем взять? Идею о том, что есть несколько десятков полов? О том, что нужно разрешить мыслимые и немыслимые извращения? Или о том, что ребенок с 12 лет может начать принимать гормональные таблетки, как это происходит в некоторых европейских странах и в некоторых американских штатах? Более того, учитель, с которым ребенок поделился такой новостью, не имеет права сообщить об этом его родителям. Это катастрофа! Что мы можем взять сегодня от Европы?

Посмотрите европейские кинофестивали, европейскую повестку. Посмотрите на вручение главных премий, и музыкальных, и кинематографических. На то, в каком состоянии находится художественный рынок, contemporary art так называемый. Сколько там глупостей, имитаций. При этом абсолютно отсутствует дух, Бог, такие ценности, как семья, верность, любовь к Родине.

«Наиболее здоровой мне видится русская литература и русская поэзия»

— Но появляется ли та самая новая российская культура сегодня хотя бы в зачатках?

— В разных жанрах дело идет по-разному, совершенно с разной скоростью. Наиболее здоровой мне видится русская литература и русская поэзия. Наверное, это объяснимо. Культура всегда была логоцентрична. Первые слова Евангелия «Вначале было слово» для нас очень понятны. Мы понимаем, что слово — это не просто какая-то форма, слово — это логос, слово — «это пространство божественного».

Мы живем в стране, где сегодня в расцвете такие писатели, как Водолазкин, Варламов, Прилепин, Рубанов, Елизаров, Иванов, Пелевин. Я сейчас кого-то забуду, а потом буду переживать. Но даже те, кого я назвал, — это очень сильный, мощный, серьезный список. Владимир Сорокин* тоже находится в этом ряду, он принадлежит русской литературе, каким бы он ни являлся иноагентом и как бы ни ненавидел Путина или как бы его ни осуждали соратники Захара Прилепина. Тем не менее пространство этой литературы, этого писательского космоса очень богатое, серьезное.

— Что с современными поэтами?

— Если говорить о поэзии, так называемая Z-поэзия — для кого-то это, может быть, обидное слово. Но многих поэтов, которые входят сегодня в эту категорию, мы с Захаром Прилепиным, например, знали много-много-много лет до начала СВО. Мы их представляли на сцене МХАТа.

Захар в 2015−2016 годах работал над первой антологией донбасской поэзии, где стихи Анны Ревякиной, Анны Долгаревой были представлены наряду со стихами Юрия Кублановского и Олеси Николаевой. Это совершенно потрясающие поэты. И вышеперечисленные, и Мария Ватутина, и Игорь Караулов, и Влад Маленко, и Дмитрий Мельников. То, что они сегодня творят, пишут, сочиняют, создают невероятно богатое, красивое, гармонично звучащее поэтическое пространство, — это счастье. Мы живы до тех пор, пока будет жить русская поэзия и русская литература. Это очевидно.

— В других жанрах отечественного искусства не так все благополучно?

— Здесь сложнее. К числу самых катастрофических я бы отнес ситуацию в современном искусстве и театре. В этих двух зонах настоящая и безоговорочная катастрофа такая антропологическая. Я думаю, что русский театр за последние 150 лет не был в такой провинциальной дыре, как это громко ни звучит.

С одной стороны, мы театральная столица Европы. И когда я на пресс-конференции рядом с министром культуры Москвы говорю эти слова, то искренен и действительно так считаю. Я понимаю, какое у нас количество театрального предложения, количество сцен, денег, штатных единиц, качество техники, культурного образования, если говорить о передаче традиций. Люди, которые, может быть, через одно поколение учились у Немировича-Данченко, еще живы. Кто-то сидел на коленках Немировича-Данченко. И этот кто-то является учителем сегодняшних режиссеров! Есть передача. Катастрофа в культурном отношении так быстро не происходит.

Тем не менее очень негативные процессы происходят сегодня в русском театре. Повторюсь, что это самые худшие времена за 150 лет, я доказательно могу это объяснить. В любое из десятилетий, начиная с 70-х годов XIX века, Россия была впереди и очень много сообщала театральному миру. Она диктовала. Это касалось и русской оперы, которая после «Могучей кучки» росла только выше, выше и выше. Мы получили Чайковского, Прокофьева, Шостаковича, Стравинского. И мы закрыли тему великой европейской оперы. И это история не русского, а мирового театра.

В это же время рос Станиславский, и уже к концу XIX века технологии, которые касались и драматургии, и разнообразной психотехники, развивались, складывались. Мы получили МХАТ. Начался невероятный расцвет русской театральной школы, которая вбирала в себя и Таирова, и Мейерхольда, и Вахтангова и так далее и так далее. Можно очень много говорить о процессах, в результате которых складывался русский театр.

«Сегодня русский театр — это глухая провинция»

— А что мы видим сегодня?

— А сегодня русский театр — это глухая провинция, закрытая от Европы, с которой мы всегда очень активно общались. Достаточно вспомнить, что совсем недавно, несколько десятилетий назад, Лев Додин, Анатолий Васильев, Юрий Любимов, Андрей Тарковский ставили спектакли в ведущих театрах мира. В театре «Одеон» Кончаловский ставил спектакль по приглашению Джорджо Стрелера. В Ковент-Гардене ставили все. В Парижской опере Додин сделал скандальную «Пиковую даму» Чайковского, и все об этом говорили. Вот такую реальность мы имели.

Сегодня ничего подобного нет. И давайте не обвинять только европейцев. Дело не в этом. А у нас что есть предложить европейцам? Какую музыку мы можем предложить европейцам? Какое искусство мы можем предложить европейцам? Мы можем предложить выставку Cosmoscow и художников, которые там выставляются? Эти художники Европе не нужны. А если и нужны, то только для того, чтобы сказать: «Какая Россия страшная, отвратительная и провинциальная».

Да, действительно, кого-то там выставляют. Да, Земфира* выступала в «Мэдисон Сквер Гарден» или еще где-то там. Но она выступает для русских людей. И она прекрасно знает свое место. Оказываясь рядом с гитаристом группы Queen или яркой негритянкой-лесбиянкой из Skunk Anansie, она говорит о них как о каких-то богах. Ну конечно, потому что она оттуда и вышла и понимает свою вторичность.

А Мусоргский не мерил себя в такой системе координат. Он не смотрел на европейскую музыку снизу вверх. Он смотрел на нее, как на потрясающий феномен. И Евразия его интересовала не меньше, чем Европа, это совершенно точно.

— Может, все дело в том, что с началом СВО из России уехали яркие театральные режиссеры, которые были в отличной профессиональной форме? Дмитрий Крымов, Юрий Бутусов, Кирилл Серебренников, можно назвать еще несколько ярких имен.

— Крымов, Серебренников, Бутусов — это мощные режиссеры, которые создавали очень интересный контекст и были частью европейского контекста, о котором я говорил. Потеря это или приобретение, их отъезд? Ответ на этот вопрос зависит от нас. Если русский театр будет продолжать двигаться в сторону охранительно-скучной парадигмы, тогда потеря. А если на месте, на котором Бутусов и Серебренников реализовывали свои творческие амбиции, появится что-то новое, тогда приобретение.

Бутусов или Серебренников как режиссеры мне совершенно не близки. Но я понимаю, что это уровень. Это некое количество режиссерской компетенции, которое действительно необходимо для любого серьезного театрального высказывания. И в этом отношении они профессионалы.

В наших московских театрах крайне мало такого уровня профессионалов, они очень часто оказываются намного ниже Бутусова и Серебренникова. Вот в чем проблема. Есть же ремесло. Помимо идеологии, есть ремесло. Поэтому потеряли мы что-то или не потеряли с отъездом Серебренникова, я думаю, поймем через несколько лет, когда посмотрим, что представляет собой русский театр.

— Вы недавно хвалили спектакль «Дачники на Бали» Константина Богомолова в театре на Малой Бронной.

— Мне очень симпатичны последние спектакли Богомолова, в частности «Дачники на Бали». Я получил огромное удовольствие. Мне очень понравились эти спектакли, но они все равно такие хулиганские, это гиньоль, низкий жанр, комедийный, кого бы обсмеять. Это весьма важная, совершенно необходимая часть культурогенеза, но все-таки этого мало.

В театре мы пока еще только зачищаем территорию, лишь бы она не оказалась пустой. Потому что в новых театральных назначениях я пока логики не вижу. Я не наблюдаю кадровой политики.

— Вы ведь сами продолжаете заниматься театром, несмотря на все вышесказанное.

— Конечно, вы разговариваете с практикующим режиссером. И разговор о смерти русского театра всегда относителен. Театры живы, вузы продолжают работать, студенты читают книги, они могут ездить в Питер, чтобы смотреть спектакли Додина, ходить в Московский ТЮЗ, смотреть спектакли Гинкаса, есть Светлана Землякова, которую я считаю очень большим талантливым режиссером, она работает в театре имени Вахтангова.

В конце концов, есть наш Новый театр. Мы тоже находимся в каком-то интересном контексте, наш репертуар совершенно уникален. Наши постановки, судя по всему, заслуживают внимания как минимум. Скажем, спектакль «Розовое платье» с невероятной Ириной Линдт. Мы сделали оммаж Чехову, это сиквел «Трех сестер», очень интересная драматургическая лаборатория. Как режиссеру мне было дико интересно работать над этим материалом. А восхищение Ириной Линдт я уже выразил. Но мы не ограничиваемся камерными форматами. Точно так же продолжает идти спектакль «Лавр» по Водолазкину на большой сцене, начинается проект «Соборная площадь», с которого мы начали разговор.

— Почему все же такой кризис именно в российском театре?

— Театр более зависим от государства, чем литература. Это банально, но это так. Для поэта нужен кефир, батон или полбатона, как в песне «Чайфа» поется. А для театра необходимо здание, пара сотен штатных единиц, артистов, зарплаты, декорации. Это очень тяжелое, массивное дело. Поэтому театр не может так быстро перестроиться, как это возможно с другими жанрами. Я думаю, что в этом дело. Еще, конечно, должна быть государственная воля, видение самодержцев, начиная от Александра I и заканчивая Сталиным, они, как я уже говорил, понимали важность суверенной культурной политики.

«Для меня «25/17» — это большая русская музыка»

— Но кажется, с искусством сейчас все неблагополучно в мировых масштабах, не согласны?

— В contemporary art проблема мировая, да. На самом деле после Уорхола все начало скатываться в совсем уже исключительно перформансно-имитационную зону. И непонятно, что происходит. В академической музыке у нас тоже нет лидеров. Это отчасти связано с тем, что к 80–90-м годам прошлого века все захватила немецкая школа и сейчас считается, что современными композиторами являются только те, кто какие-то буль-бульки изображает, шумы. Чем-то там по голове себе стучит, по очкам ложками, вилками, кто-то там пукает, кто-то свистит, кто-то визжит, кто-то импровизирует с электроникой, продолжая свистеть и пукать. Вот такая современная музыка.

А какой-нибудь авторитет, который не совсем симулянт, а чтобы еще умел и классическую музыку играть, типа Теодора Курентзиса, над этим всем должен нависать и опекать маленьких злобных противных композиторов, таких еnfant terrible. Это все несерьезно. Сейчас русская академическая музыка идет этим путем вслед за Европой, ничего не предлагая и не давая. Мелодизма, работы с мелодическим кодом, мелосом, народными традициями не наблюдается.

— Почему так происходит?

— Проблема в самом противопоставлении народных традиций академической музыке. Это же совершенно дикая глупость, дикая ошибка. Неужели итальянская академическая музыка не связана с итальянской народной музыкой? Неужели Вагнер не обращался к истокам, не изучал мифологию? Неужели Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков, Стравинский не обращались к русской архаике?

А почему сейчас мы не интересуемся русским звуком, русским ритуалом, русской мистерией, русской литургией, русским звоном, русским акустическим пространством? Этого совершенно нет. Если что-то рождается, то только как подобие каким-то западным образцам. Как русский рэп, например.

Или рок-музыка современная, которая тоже представляет абсолютную зависимость, за исключением группы «25/17», которая находится сейчас на Олимпе. Я восхищаюсь этой группой. Я нахожусь под огромным впечатлением поэтического таланта Андрея Бледного. Это мощнейшая поэзия, ничем не уступающая, а во многом даже превосходящая лучшие образцы академической поэзии. То есть поэзии как литературного, поэтического жанра. Все-таки рокеров не принято помещать в поэтическую систему координат. А с Андреем Бледным это вполне можно проделать и увидеть, что это большой русский современный поэт. При этом он музыкант, он владеет и речитативом, и пением, он поет, он говорит. А рядом Антон Завьялов, человек тончайшего музыкального чутья, способный современную танцевальную электронную мясорубку «женить» с русским напевом, русской мелодикой.

— Вы недавно в своем телеграм-канале оставили восторженный комментарий о концерте «25/17» в Москве.

— Я последние годы наблюдаю за «25/17», и мне очень интересны их эксперименты с музыкой 70-х. Мы дружим и с Андреем, и с Антоном, он признается, что очень любит музыку 70–80-х, песни Дербенева, Зацепина, эта музыка вызывает у него не просто ностальгию, а живой интерес. И мне очень интересно, как он своими современными цифровыми технологиями это все обрабатывает. При этом они большие патриоты, настоящие русские мужики. Их концерт в Мариуполе на стадионе при отсутствии прожекторов — это невероятно и символически очень насыщенно.

И как патриоты они мне очень близки. Они не стремятся навязать себя государству, стать в один ряд с Shaman’ом или с девушкой, которая поет песню «Матушка-земля». Для меня «25/17» — это большая русская музыка, и у меня огромные надежды, связанные с этими музыкантами.

«Это еще и слабое кино, я о полете этой врачихи в космос»

— А власть наша замечает «25/17»?

— К сожалению, сегодняшние культурные чиновники откровенно некомпетентны. И это страшно, потому что мы можем проиграть уже и в других войнах. Когда нет суверенитета культурного, символического, то можно и территории терять, и людей, и жизни физические в том числе. Потому что война ведется за образы. Людей заставляет совершать подвиги и жертвовать своей жизнью не понимание того, что им заплатят лишние 5 рублей, и даже не понимание того, что лишние 500 тысяч дадут их детям, если их убьют. Это важная, но не главная часть мотивации.

Человек, который совершает подвиг и жертвует своей жизнью, хочет вечной жизни. Хочет славы небесной. Хочет сделать так, чтобы его дети гордились отцом. А не просто радовались, что у них какая-то пенсия. А это может обеспечить только современное актуальное искусство, которого у нас в стране, к сожалению, нет. А если и есть, то только отдельные росточки, бутоны. Но и это немало, и слава богу.

— То есть вы считаете, что у нас сегодня нет людей, способных создавать новую культуру, за небольшим исключением? Ни среди художников, ни среди чиновников?

— Среди чиновников, я думаю, нам очень не хватает серьезных, настоящих ярких лидеров. Там тоже нужны герои. Вот Захар Прилепин — это герой, Андрей Бледный — это герой, Игорь Караулов — это герой. Они настоящие культурные герои. Андрей Сергеевич Кончаловский тоже герой. Ему 87 лет, а он по-прежнему герой. Посмотрите его фильм «Дорогие товарищи» — это невероятной силы высказывание. Государство его не замечает.

— Этот фильм о Новочеркасском расстреле в 2020-м был выдвинут от России на «Оскар», на фестивале в Венеции он получил спецприз жюри.

— Его показывали по телевизору, наградили какими-то премиями. Но не так должно быть. Надо, чтобы Владимир Соловьев и Малахов какой-нибудь говорили об этом по несколько дней в своих эфирах. Вот о чем нужно говорить.

Вот сейчас Прилепин издаст свой роман о XVII веке. Об этом надо говорить. Вот Рубанов написал книжку о протопопе Аввакуме и старообрядцах, куда включил воспоминания своего деда. Он из старообрядческой семьи. «Ледяная тетрадь» называется книжка. И об этом надо говорить с утра до ночи, в передачах «Доброе утро», «Спокойной ночи, малыши!».

А у нас рассказывают о каких-то рецептах майонеза, о каких-то глупостях, о каких-то скандалах. В лучшем случае о страшных проклятых хохлах, которые едят детей. Это слабая позиция.

— У нас и кино обычно продюсируют руководители телеканалов.

— Поэтому такие слабые результаты мы имеем, когда снимают какой-то большой фильм. Вот снимается фильм «Вызов» о космосе, и это становится суперсобытием, даже «Госуслуги» присылают рекламу этого фильма. Ну и что? А народ не хочет смотреть этот фильм. Народ смотрит «Чебурашку».

— «Чебурашка» недалеко ушел.

— Но там хотя бы не накачивают пафосной квазиидеологией. Просто это еще и слабое кино, я о полете этой врачихи в космос. Главная проблема этого и подобных фильмов — отсутствие сценариев.

— В общем, с кино у нас тоже неблагополучно.

— Я думаю, что русское кино сейчас находится в очень интересной точке, чего я не могу сказать о русском театре. В русском театре я пока не вижу точек роста. А вот в кино ситуация, мне кажется, более динамичная. Происходит огромный рост чисто индустриальный, снимается большое количество сериалов. Это понятно, в прокат необходимо выдавать все больше и больше интересных фильмов, которые зрители бы принимали. Но я думаю, что все придет к тому, что появится что-то интересное, появятся сценарии.

«Востоку мы не нужны, потому что мы не субъектны»

— Но пока наши культурные успехи единичны.

— Слава богу, хоть что-то есть. Но когда я говорю, что «25/17» — это не просто лучшая сегодня музыкальная группа, а единственная, то во многих отношениях она реально единственная. Потому что принять музыку, например, Акима Апачева я не могу. Этот формат кому-то нравится, для кого-то это нужно. Но моей субъективной, но категоричной экспертизы это не проходит.

Нужна какая-то музыка, она всегда была. Был Газманов, Лужкову нравилось. Хорошо, я что, против Газманова? Я не против Газманова. Хорошо, что Лужкову нравились «Москва, звонят колокола», «Офицеры». Газманов мог сделать сальто. И дай бог ему оставаться в форме, пусть он продолжает это делать. Но это не то, что делала и давала Земфира*. Это не то, что давали русские рокеры, это не то, что давал Бутусов с Кормильцевым, это не то, что давал «Чайф», это не то, что давал Шевчук, то не то, что давало «Кино», это не то, что давал Кинчев. Нельзя эти вещи сравнивать. Русские рокеры, которых я назвал, содержательные.

А Газманов прекрасен, ради бога. Я не против Shaman’а, я за Shaman’а. Я против того места, на которое Shaman’а помещают. Оно неправильное. Нужны культурные герои. Эйзенштейн был культурным героем. Исаак Дунаевский с его невероятным мелодизмом был культурным героем. При этом он фактически был на месте, на котором сегодня Shaman стоит. Он был популярным кинокомпозитором. Его оркестровки… Я не знаю конкретно, как, скажем, Прокофьев относился к Дунаевскому, но думаю, что высокомерно. Притом что и тот и другой были на пике своей формы. Сегодня у нас такого контекста нет.

— А на телевидении при некоторой смене лиц все та же попса?

— Нужны настоящие государственные продюсеры. А не те люди, которые на ТВ-каналах отвечают за современную музыку. Для них музыка — это приложение к рекламе майонеза, который дает деньги эфиру. Соответственно, они должны пробудить самые низменные инстинкты в нашей публике.

— Происходит ли обогащение нашей культуры за счет разворота на Восток?

— Это очень интересный вопрос, довольно интересный процесс. То, что я говорил о крупнейших европейских фестивалях, о лучших российских режиссерах, которые представляли там свои работы, пока ничего подобного на Востоке не происходит. Пока ни мы Востоку особо не нужны, ни нам Восток особо не нужен.

Востоку мы не нужны, потому что мы не субъектны. Мы не самостоятельны. Мы не сильны в культурном отношении. В политическом отношении мы намного сильнее, чем в культурном. В культурном отношении мы какая-то отрыжка Европы. А зачем она нужна Китаю, Индии или мусульманскому миру? Зачем? Мусульманскому миру, Китаю, Индии нужны смыслы. Им нужны настоящие партнеры. Нам только предстоит стать таковым. Будем надеяться, что у нас хватит на это сил.