Евгений Голубцов: «Шишкин для меня никто, хотя понимаю, что это большой мастер»

71-летний Евгений Голубцов — один из самых известных из ныне живущих художников Казани Фото: Андрей Титов

«он вживил в наше национальное искусство свободу мирового арт-прогресса»

71-летний Евгений Голубцов — один из самых известных из ныне живущих художников Казани. Он окончил в конце 1960-х местное художественное училище, а затем работал в Музее изобразительных искусств Татарстана. В 1970-е годы под его руководством в Казани была организована группа дизайнеров «Студия 17», выполнявшая проекты и оформительские работы по всему Татарстану — на их счету оформление пивного бара «Бегемот», ресторана «Казань», Дома-музея Шишкина в Елабуге, клуба «Маяковский. Желтая Кофта». В 1977 году его приняли в союз художников СССР. С конца 1980-х Голубцов начал заниматься станковой живописью.

«Несмотря на полувековой стаж в искусстве, известность в Европе и России, звания и регалии, заслуженный деятель искусств РТ всегда чем-нибудь удивляет, — отмечает арт-директор галереи „БИЗON“, куратор Светлана Кузнецова. — Он любит парадоксы и в своем творчестве постоянно демонстрирует гармонию духовного и чувственного. Так, после полотен на библейские темы он запросто может создать серию спортивной динамики, а подарив нам красоту натюрмортов, шагнуть в самобытность жизни в Свияжске. Ему подвластно мудрое приятие изменчивости и скоротечности нашего быстро меняющегося времени. Он ценит моменты радости и рождения чувства умиротворения.  Большое количество его творческого наследия до сих пор находится в его мастерской в Голландии, а также в музеях Нидерландов, Германии, Франции. Именно 20-летний голландский стаж позволил в период соцреализма реализовать его самобытное и революционное видение. Голландская пресса пишет, что надо еще поискать тот дом, стены которого ни украшали бы его картины. Автор философских полотен, а также необычных интерьеров ресторанов, кафе ворвался в устоявшуюся жизнь Казани с огромным багажом проектов и идей. Влияя, восхищая, меняя все вокруг, он вживил в наше национальное искусство ту свободу мирового арт-прогресса, которая была необходима. Евгений Голубцов поистине является национальной гордостью и достоянием Татарстана». 

«Практически все иконы, которые сейчас выставлены в обновленном главном здании ГМИИ, восстановлены ее рукой [Натальей Михайлиной — дочерью Евгения Голубцова]» Фото: «БИЗНЕС Online»

«У МЕНЯ В ГОЛОВЕ ВОЗНИКАЮТ 20-Е ГОДЫ ПРОШЛОГО ВЕКА»

— Евгений Георгиевич, начну с актуального вопроса: как провели карантин?

— Для меня карантин проходил замечательно. Я ходил в магазин за бутылкой нормального сухого вина, а остальное время проводил дома вместе с моим учеником и председателем союза художников Республики Татарстан Альбертом Шиабиевым. Вирус не подцепил, не заболел, слава тебе господи. И все близкие. Только дочь Наталья не выдержала карантина — взяла и умерла неожиданно, 47 лет ей было. 5 апреля я похоронил любимую дочь.

— Она ведь работала в изомузее?

— Да, занималась реставрацией икон. Она училась у реставратора Наташи Романовой, несколько лет они сидели за этими столами. Потом она получила категорию реставратора, почему-то долго ее не давали. А дальше устроилась в музей, где работы пруд пруди. И увязла в этой работе — реставрации, бесконечных подготовках к выставкам. Брала и частные заказы для подработки, потому что платят в музее плохо. Она была талантливой девочкой, работала хорошо, многие к ней обращались.

— Получается, иконы, которые сейчас выставлены в обновленном главном здании ГМИИ, реставрировала ваша дочь Наталья Михайлина?

— Да, практически все восстановлены ее рукой. Причем не только в Казани, но и в Свияжске. Она очень много сделала, работала со многими иконами в хранилище. Реставрация — всегда аврал, срочно, а слишком быстро не сделаешь: есть определенные технологические процессы. Так что она постоянно работала. Во время ремонта в здании не было тепла, так что она там сидела в куртке. Так всю зиму в куртке и провела. Она восстанавливала не только иконы, но и другую живопись. Ее наследие важно для города и республики.

— Над чем вы работали на карантине?

— Взял домой тысячу маленьких набросков, эскизиков, которые собрались за последние 30 с лишним лет, и изучал их. Так и занимался этим весь карантин.

«Когда я просматривал свои наброски и эскизики, конечно, возникли идеи, по которым можно что-то сделать или уже сделанное перефразировать» Фото: Андрей Титов

— Появились ли идеи новых картин?

— Когда я просматривал свои наброски и эскизики, конечно, возникли идеи, по которым можно что-то сделать или уже сделанное перефразировать. Нашел какие-то сюжеты. А в мастерской не был. Вот последняя работа «Триптих», с которой мне помогал Альберт. Она задумана давно, лет 15–20 назад, просто сильно облупилась. Пришлось опять загрунтовать и заново написать. Я закончил ее в феврале и успел показать в Петербурге.

Другой триптих, над которым я работал полгода и закончил в октябре, показывали в выставочном зале московского союза художников. Я пять лет участвую в выставке проекта союза художников РТ «Крым в моем сердце», но выехать никак не получалось. И на пятилетие проекта союз художников России попросил привезти работу. Смотрелась она очень уместно — в тему крещения Крыма. Там я получил золотую медаль МОСХа — единственный в Татарстане.

— На злобу дня хотелось создать какие-то работы?

— У меня в голове возникают 20-е годы прошлого века. Я очень люблю наш авангард, особенно Малевича. В прошлом году написал абстрактную работу на тему спорта, она достаточно злободневная. К 100-летию образования ТАССР написал эскиз. Мы участвовали в конкурсе, но приз не получили, поэтому эскиз так и остался эскизом. За последние лет пять на злобу дня я делал какие-то спортивные работы: создал большой сюжет на 3 метра — фигурную композицию «Игра в мяч». Эта картина была закуплена министерством культуры РТ, и ее почему-то передали в Болгар. Но в основном я пишу то, что нравится. Мне нравится смотреть работы любимых мастеров. В мастерской я даже сделал а-ля вермееровский пол в честь моего любимого художника.

— А вообще художники должны откликаться на актуальные социальные, политические события?

— Мне кажется, художники никому ничего не должны. Скорее министерство культуры. В июле у меня была выставка к моему 70-летию. Там министерство купило работу, которая осталась в музее, а денег до сих пор никто не выплатил. Цену объявили, и все, забыли. А что должен художник? Рисовать то, что он любит, что ему нравится, близким, друзьям. А когда государство что-то требует… Это дело государства — вовремя обращаться к тому, кто исполняет, любит заказы. Мне не пришлось подобное по душе.

При этом я полжизни занимался заказными работами — дизайном, оформительским искусством. Наша студия «Группа 17», которая называлась так по номеру мастерской, делала рестораны, бары, кафе. Чего только ни делала. Бригада состояла из 6 человек. Когда она распалась, прекратились и заказы, а раньше их была уйма. Потом тоже несколько заказов появилось, но неудачных — покупали эскиз, а реализации не было. Поэтому я все это бросил и думаю: лучше стану писать бидончики и бутылочки.

«Я полжизни занимался заказными работами — дизайном, оформительским искусством» Фото: Андрей Титов

«ПИВНОЙ БАР «БЕГЕМОТ» Я ВОЗИЛ НА ЕВРОПЕЙСКИЙ СЕМИНАР ДИЗАЙНА В ВЕНГРИЮ»

— Расскажите поподробнее о «Группе 17». Какие у вас были задачи, что двигало вашей работой?

— С 1974 по 1990 год я ежегодно занимался в «Сенежской студии дизайна». Там было придумано много интересных вещей, сюжетов. Я там многому научился. И, когда эта группа вокруг меня организовалась, пытался реализовать данные идеи на местах. Было много интересных замыслов, но многое и не сделали. Существовал хороший замысел в Доме Шамиля, где сейчас располагается музей Тукая. Там мы сделали очень интересный проект шахматного клуба. Сначала был официальный заказ, мы года два делали этот проект, выставили его в московском «Манеже». Людям понравилось, и его даже сняли в каком-то фильме. А потом поговорили-поговорили, развели руками…

Мы слишком много сделали, многое было забыто. Этот же музей Тукая мы потом переделывали, представили интересный проект, получили премию — по 10 тысяч или по 10 рублей, уже не помню. Главное, она была мизерной. И все на этом остановилось, дальше кому-то другому передали. Стало просто не до проектирования.

В Альметьевске на приличном уровне был сделан дворец культуры нефтяников, который тогда строился. Но сейчас от этого ничего не осталось — прошло 40 лет. Были проекты, которыми горжусь, — например пивной бар «Бегемот». Я возил его на европейский семинар дизайна в Венгрию, показывал там, получил одобрение и аплодисменты. Ресторан «Казань» мы сделали, но сейчас уже все разрушено. Я стал автором проекта по благоустройству Болгара, реновации Дома-музея Джалиля.

В 1980 году была Лейпцигская ярмарка, Татарстан впервые был приглашен туда на выставку. Мы отвезли туда проект и реализацию, получилось хорошо, Эрих Хонеккер похвалил.

На одной из юбилейных выставок с Сашей Дорофеевым мы сделали (поскольку у обоих денег не было) небольшой банкетик — черные кусочки хлеба на синей бумажке и килечка сверху лежала. И дешевого вина купили. Это безумно всем понравилось. Выставка, само собой, тоже понравилась, а такие трюки…

— Инсталляция практически.

— Можно сказать, и инсталляция. Все с удовольствием съели этот ржаной хлеб с килечкой. Когда я ездил в Москву за 20 с лишним лет, где я только ни делал проекты! В Баку разработали гигантский проект художественной реконструкции города. Для Москвы сделали много проектов. Один из важных и интересных — художественная реконструкция площади Маяковского, после 1992 года она стала Триумфальной. Последний заказной проект в Москве — музей книги в Доме Пашкова, который мы делали с моим учителем Марком Александровичем Коником. Три года работали над ним, получился удачный проект. Я изучил этот дом насквозь и поперек. Нужно было сохранить музейный образ и водрузить витрины, без которых не обойтись, — просто в шкафах нельзя хранить экспонаты. Так что задача была сложная. Принимали его Раиса Максимовна Горбачева и Николай Рыжков. Им все понравилось, все было принято под аплодисменты. Пригласили мастеров по изготовлению витрин — а они там должны были быть вакуумные, со сложной технологией, — и оказалось, что они стоят 20 миллионов долларов. У Горбачева тогда не нашлось денег на это. В итоге проект долго висел, экспонировался. Жаль, конечно, что так получилось. Но я никого не виню, мы получили хорошие деньги. Тогда был кремлевский периметр, где действовала особая плата за труд. Нам заплатили по 25 тысяч рублей, что по тем временам равнялось стоимости пяти машин. В этом смысле не обидели.

«А что должен художник? Рисовать то, что он любит, что ему нравится, близким, друзьям» Фото: Андрей Титов

«В ОБКОМЕ ПАРТИИ СКАЗАЛИ, ЧТО НА МЕНЯ НАПИСАЛИ АНОНИМНОЕ ПИСЬМО»

— К слову о Горбачеве, в одном из интервью вы рассказывали о выставке на ВДНХ, в которой вы участвовали и которая ему понравилась…

— Да, я в этом участвовал. Мы ездили с Владимиром Лукьяновым, который был директором татарского пивобъединения. Я, хоть и был секретарем парторганизации союза художников, даже телефона не имел. За мной приезжала машина в час ночи, в два, отвозила куда надо — в основном на самолет в Москву. Мы сделали такую выставку, и она оказалась удачной, потому что была самой скромной — всего один стенд. Кавказ просто завалил весь павильон, только самолет не привезли. А мы просто написали, что это Татарстан, и положили какие-то продукты. Властям подобное понравилось, решили повторить такую выставку на казанском ВДНХ, тоже мне пришлось делать. Двое суток я оттуда не выходил, не спал, ел что под руку попадалось.

— Потом вы уехали в Москву.

— Да, практически после этого. Я уехал туда из Прибалтики, из Дзинтари, — проводил там семинар по дизайну как художественный руководитель и оттуда поехал в Москву. Здесь не хотел оставаться — партийные дела надоели, упреки за всякую ерунду. На одном из последних пленумов в обкоме партии сказали, что на меня написали анонимное письмо, в котором в чем-то обвинили. Три месяца разбирались и сказали, что я ни в чем не виноват. Говорю: «Найдите этого виновника». Но так никого и не нашли.

— А после Москвы уехали в Свияжск.

— Моя жена Татьяна Васильевна купила там старенький домик. Я приехал с деньгами, чтобы заплатить за него. Мне понравилось — зеленые улочки, тропинки, пыль сельская. И я подумал, что в Москву больше не вернусь, буду здесь работать. В первый год арендовал спортзал в старой школе и за лето написал десятка два картин. А осенью в соборе «Всех скорбящих радость» сделал выставку. Попросил расчистить — там мешки с цементом валялись и другой мусор. Выставка прошла удачно, собрала много народу. После этого она переехала в казанский изомузей. Там я познакомился с голландкой Мэри Кустал, которая приезжала сюда с гуманитарной помощью. Она увидела мои картинки, ей понравилось, мы познакомились. Я подарил ей одну маленькую картиночку, она мне в Москве — фотоаппарат Olympus, он до сих пор у меня хранится. Потом она взяла несколько моих работ, показала директору музея, той понравилось, и она пригласила нас в Голландию. Мы с женой поехали и договорились совместно с музейными работами выставить казанских художников молодого поколения. После этого там была мастерская и многое другое — я лет 20 там пропадал. Купил машину, здесь получил права. Естественно, мы объездили всю Европу, все сложилось хорошо. Там после каждой выставки — а она была ежегодная, иногда и 2 раза в год, — покупались работы, и мы жили на эти деньги. Здесь точно можно было хорошо жить.

«За нас вступились ректор консерватории Назиб Жиганов (на фото) и организатор обкома комсомола Ильгиз Хайруллин» Фото Е. Логвинова (фотохроника ТАСС)

«ХАРИС ЯКУПОВ БЫЛ ПРОТИВ, А НАЗИБ ЖИГАНОВ ВСТУПИЛСЯ»

— А сейчас можно себе такое представить, чтобы казанские художники каждый год выставлялись в Голландии?

— Думаю, что возможно. Я не езжу, потому что уже нездоров, а ребята еще ездят. Илья Артамонов вообще в Испанию перебрался, а сейчас выбраться уже оттуда не может — из-за коронавируса не выпускают. Ребята еще ездят туда и работы мои вывозят. Просто они сейчас плохо продаются, что тормозит процесс. Но мы с Альбертом пытаемся, что-то делаем.

В Ратуше скоро откроется юбилейная выставка в честь 50-летия молодежной художественной выставки, которая была первой в Казани. Как раз все ребята в это время окончили училище, кто-то учился в Москве. И меня тоже пригласили участвовать. Провели мы ее в бывшем концертном зале консерватории, тогда еще стеклянном, — сейчас это ГБКЗ имени Салиха Сайдашева. Выставка прошла с некоторыми сложностями — при Харисе Якупове (с 1951 по 1975 год занимал пост председателя правления союза художников Татарской АССР — прим. ред.) было сложно куда-то пробиться. Он лично пришел принимать выставку и был против, велел это снять, то убрать. Но мы сказали, что снимать ничего не станем, и отстояли свои работы. За нас вступились ректор консерватории Назиб Жиганов и организатор обкома комсомола Ильгиз Хайруллин. Он сказал, что это обычные работы. Поэтому ничего так и не сняли и выставка провисела до окончания экспозиции. Прошло 50 лет, а люди все вспоминают.

— А какого рода там были работы? Почему они вызвали возмущение у Хариса Якупова?

— Да там не было каких-то таких работ. Мы классически воспитанные люди, выпускники художественного училища. Нормальные были работы, может, немножко с какими-то фокусами, естественно — мы же были молодыми. Воспринято было хорошо, у меня не осталось ни одной работы с той выставки — все раздарил.

— Какой резонанс вызвала та выставка, как она повлияла на развитие казанского искусства?

— Эти 6 человек — участников выставки — стали постоянно друг с другом общаться. И до сих пор мы со многими поддерживаем связь. Это имеет большое значение. И потом, они не последние художники — Володя Нестеренко, Надир Альмеев, Рустем Фаттахов, Гера Иванов, я и Игорь Башмаков.

— Многие говорят о том, что проблема татарстанского художественного сообщества — в разобщенности. Вы это ощущаете?

— Мне трудно говорить об этом, потому что я уже в возрасте. С молодежью, которой руководит Альберт, мы практически не знакомы. Я редко хожу на выставки союза из-за болезни. По-моему, у них нет разобщенности — они все время проводят семинары в разных городах и селах. Сейчас нет междоусобиц, как раньше, скандалов из-за дележа заказов, квартир, мастерских — это хорошо. Я хорошо подобное помню, потому что мне пришлось с ранних лет работать и в правлении, и в выставкоме, и в художественном совете. И я помню, как происходили все эти скандалы.

— Руководитель союза художников Татарстана Ильнур Сиразиев по-прежнему болезненно воспринимает отделение союза художников РТ…

— Я с ним, к сожалению, близко не знаком. Наверное, ничего хорошего нет, когда два, а то и три союза конфликтуют между собой. Но Альберт — молодец, он работает, везде ездит, возит работы, организует выставки.

«В студии я впервые услышал, что, помимо цветового круга, есть еще и цветовой глобус, цветовое тело» Фото: Андрей Титов

«ПРЕПОДАВАЛи У НАС И ГЕОРГИЙ ПЕТРОВИЧ ЩЕДРОВИЦКИЙ, КАРЛ МОИСЕЕВИЧ КАНТОР — СЕРЬЕЗНЫЕ ЛЮДИ»

— В последнее время многие говорят об упадке художественного образования в Казани — закрыли филиал Суриковского института, училище требует реконструкции… Вы согласны с такими суждениями?

— Конечно, от того, что что-то рушится, ничего хорошего не происходит. Я думаю, что это плохо. Но в Москве подобное началось еще в 90-е. Таир Салахов, Зураб Церетели все захапали — от этого лучше не стало. Хотя Зураб Церетели вручил мне медаль Шувалова. Я побывал в Академии художеств на очередном заседании, посмотрел, как это все происходит — не лучшим образом. Но медаль получил.

— А где лучше продолжать обучение выпускнику художественной школы — в Москве, Петербурге или есть шанс чему-то научиться и в Казани?

— Москва — это центр. Если даже ты не поступишь в вуз, то все равно будешь купаться в искусстве, которое приехало со всей страны. В любом случае там больше информации. Петербург, конечно, провинциальный город, хотя там есть Академия художеств и Репинский институт. А Казань пока, к сожалению… Хотя относительно провинциальных городов она занимает хорошее место — все-таки училище дает кадры и выставок много проходит, в том числе организованных Альбертом.

Почему бы и не поехать учиться в Москву? Я собирался поступать в Строгановский институт, но когда начал учиться в Сенежской экспериментальной студии дизайна и увидел, кто будет вместе со мной, то понял, что поступать совершенно ни к чему. Все уже давно окончили разные институты в разные годы, существовало много талантливых людей, у которых можно было многое перенять. Так что студия стала выходом из положения. Ее не зря организовали, и она просуществовала около 30 лет. Многие получили в ней знания, умения, практические навыки.

— Что поменяло в вас участие в семинарах студии? Кто там преподавал?

— Лекции там читали вообще необычным образом — могли начать в час ночи, в два. До этого все работали. Там было много разных специалистов — например Олег Генисаретский (искусствовед, философ, общественный деятель — прим. ред.), с которым мы потом подружились. Он бывал и у меня в Свияжске, приезжал с лекцией. Преподавали у нас и Георгий Петрович Щедровицкий (философ и методолог — прим. ред.), Карл Моисеевич Кантор (философ и искусствовед, один из основоположников теории дизайна в СССР — прим. ред.) — серьезные люди. Так что там было что послушать. Марк Александрович Коник был моим художественным руководителем, с которым мы в конце его жизни вместе побывали в Голландии. Он сам написал курс теории цветоведения, композиции. В обычных институтах в подобном качестве такое не читают. В студии я впервые услышал, что, помимо цветового круга, есть еще и цветовой глобус, цветовое тело. Коник привез его из Японии, он состоит из полюсов белого и черного цвета, которые плавно перетекают из одного цвета в другой. Это же интересно! А ни один Шишкин или Репин этого не знал.

«Верю, что есть нечто всевышнее, можно назвать его Богом. Я крещусь и не стесняюсь этого, но обрядов не соблюдаю» Фото: Андрей Титов

— Как вы думаете, сейчас художник может прокормиться своим творчеством в Казани?

— Может быть, не для всех это легко. Я жил в 1990 году в Москве, когда там стало плохо, уехал в Свияжск, потом стал ездить в Голландию и все время жил за счет собственных картинок. Сейчас хуже стало, потому что не платят. Картинки берут, нравятся. И кладут в отстойник. А когда получишь деньги — непонятно.

— Вы долгое время работали в Европе и имеете представление о местном арт-рынке. Почему он не сформировался в России?

— В Европе до последних лет, пока не появился Евросоюз, люди жили намного лучше. Любили украшать дома, смотреть на живопись. Я сам ощутил это на своих работах — людям нравилось искусство, они покупали картины для своих шикарных домов и вилл. Там намного больше и активнее проходят выставки, но сейчас тоже стало похуже. Развитие арт-рынка во многом зависит от образования и средств граждан. Школьное образование у нас никудышное, в сравнении с японским его просто нет. Там каждый ребенок знает на разных языках около тысячи названий цветов! А у нас этого не преподают. Расскажут, что есть ромашка, и все. Рисования нет вообще, только в художественных школах. Вот и ответ.

— Советское образование было лучше?

— Я не думаю. Если говорить об изобразительном искусстве, то точно не лучше. В сфере музыкального искусства — еще куда ни шло, я сам во 2–3-м классах был солистом в школьном хоре. Но это опять-таки зависит от преподавателя, подобранного им репертуара. Но в целом образования как такового нет и не было. Может быть, оно имелось в некоторых школах, куда попал учитель, придающий обучению большое значение. Но это редкость, все-таки мы сильно отстаем. Хотя Европа сейчас тоже тормозит. Все зависит от состояния трудящихся, которое становится все меньше и хуже.

— А когда художнику жилось лучше — в советское время или в современное?

— Я считаю, что настоящему художнику, который считает себя таковым, нет разницы, в какое время он живет. Все равно он будет работать, рисовать, никуда от этого не уйдет. Но жить стало сложнее — лично мне намного. Пока я выставлялся за рубежом, в Москве, Петербурге, то мои картины продавались. Сейчас есть частные покупатели, слава богу, именно они и выручают.

— Как создать такую прослойку населения, которая и стала бы этими частными покупателями, — менять образование, улучшать благосостояние?

— Все вместе — увеличивать и улучшать производство, повышать уровень образования. Кто сейчас читает и покупает книжки? Несколько человек. А остальные играют в телефоне. Я в этом смысле пессимист. Может, я не прав, и скоро это пройдет, вместе с болячками данное время пролетит. Но не очень верится, что это закончится быстро.

— А как государство должно поддерживать художников и сферу искусства?

— Меньше строить ракет, больше тратить денег на выпуск красок, холстов. Организовывать закупку работ художников — иначе куда их девать? Что толку, что мы пишем во всех деревнях, куда это все? Дома повесим, бабушке покажем. Денег нет, выставок прибыльных уже давно нет. Музеи покупают, но в этот раз купили в июне вместо апреля и теперь помалкивают на тему выплат. А мне сейчас позарез нужны деньги — дочь похоронил, квартира пропадает. Чем платить?

Во всяком случае хватит строить без конца атомные подлодки. Настроили ледоколов, всего прочего. Это нужно, конечно, но не в первую очередь! Зачем сломя голову лететь, как наш президент? Конечно, он молодец, что так вооружился. Но надо и о другом думать. По телевизору рассказывают, что он думает. Но реально, что это такое — добавил 4 тысячи пенсионерам? Смех. Сам бы пожил на такие деньги.

«Мне понравился именно старый Свияжск. Это была какая-то райская земля. А сейчас новые деревья посадили, бетонные дороги, которые проходят у меня под окнами…» Фото: «БИЗНЕС Online»

«НЕ ЗНАЕШЬ, ЧТО ДЕЛАТЬ, — СКОПИРУЙ ВЕРМЕЕРА»

— Часто ли сейчас получается выставляться в Казани?

— А особо негде выставляться. В Галерее современного искусства я выставлялся меньше года назад, вот в Ратуше можно выставиться. Но мест мало. Пусть маленькие были бы, но галереи.

— Тем не менее появляется все больше частных галерей — «Дом.Арт», «БИЗON», «Окно»…

— Это уже хорошо. Я не отказываюсь, но за последние два года провел две выставки. Скажи — завтра выставку, а и показывать нечего. Кое-что есть, но может и не подойти. Надо подкопить работ, подрисовать.

— Вам нравится нынешний Свияжск?

— Нет, я туда уже три года не езжу. Не потому, что не нравится, а потому, что нужно было поставить водопровод, газ подвели, а в дом завести нельзя — надо перестроить. А на какие деньги? Забор покосился, я не могу его заменить. Архитектурно-ландшафтной прелести сейчас я там не нахожу. Раньше художники там толпой собирались — писали кривенькие заборчики, домишки, полуразрушенные церквушки. А сейчас какого-то дикого нашествия нет. Туристы есть, их возят. Но мне не нравится, потому что мне понравился именно старый Свияжск. Это была какая-то райская земля. А сейчас новые деревья посадили, бетонные дороги, которые проходят у меня под окнами… Ну зачем это надо? Пыль, грохот, машин до черта… Кирпичные дома могли быть другими. Разве у нас нет фантазии? Понаставили коробок. Там стало лучше тем, кто жил в трущобах, — дома появились душ, туалет, утепление. Хотя многие при этом лишились земли.

Мне было интересно пройти по заросшей тропинке с мотором на плече, спуститься к лодочке на берегу, поехать порыбачить с удочкой. Я построил себе летнюю мастерскую, многое там написал. Это было приятное ощущение. А сейчас чуть-чуть не то.

— Религиозная тема в творчестве появилась именно там?

— Само собой, Свияжск повлиял — его разрушенные монастыри, церкви. Но мне просто нравятся иконы, я и сам занимался иконописью. Сейчас ничего не осталось — все раздарил. В одной работе я перефразировал «Троицу» Андрея Рублева, другая на эту тему висит в музее в Голландии. Иконы сделаны очень гармонично. Шишкин для меня никто, хотя понимаю, что это большой мастер. Но он мне не интересен совершенно. И Репин тоже, и Левитан. А вот иконы я люблю почти все. В них все гармонично связано и увязано, а это очень важно для художника. Цвет там найден, можно сказать, вековой. Поэтому я пытался по-своему передать это. Это кладезь, где можно черпать сколько угодно мастерства. В голландском музее с одной стороны зала повесили мою религиозную работу, а с другой — средневековую вещь «Положение во гроб». Они такого не стесняются.

— А вы сами верующий человек?

— Ну вот, у меня есть крестик… Альберт крестил меня. Я крещусь, а ходить в церковь не люблю. Могу зайти посмотреть или послушать чуть-чуть, а чтобы ходить и молиться — нет. По большому счету, конечно, верующий, но не обязательно же лбом стучать. В Свияжске священники были моими друзьями, приходили ко мне, спрашивали: «Что ж ты в церковь не приходишь? Мы тебе стульчик поставим». Я говорю: «Как это я на стульчике, а бабушки будут на коленях стоять рядом?» Конечно, Библию в свое время я проштудировал. Верю, что есть нечто всевышнее, можно назвать его Богом. Я крещусь и не стесняюсь этого, но обрядов не соблюдаю. Верить надо в заповеди. Вон Мишка [Ефремов] попал в аварию, сбил человека, а потом крестился: «Простите меня!» Но как простить? В доску пьяный выехал на встречную полосу — что это такое? Вот тебе и вера.

— К вам перед нашим интервью приходила дипломница. Как бы вы оценили молодую поросль татарстанских художников? Что приходит на смену?

— Сложно ответить на этот вопрос. Я всех не знаю, а среди тех, кого видел в публикациях и на выставках, не встретил вундеркиндов. Не было безупречных, особенно сделанных работ. Хотя по возрасту есть такие люди, которым пора бы стать вундеркиндами. Но это нормальный процесс, в нем нет ничего страшного. Кто-то когда-нибудь прорежется или появится новый.

Вчера мне пришла мысль, что в сегодняшней художественной системе действует такая схема — пошел, написал березку, овражек, речку. И все. Нет каких-то задуманных композиций. Да, они пишут по-своему, мазочек кладут, но это все — овражки, березки. А ведь искусство не только из этого состоит. Вермеера никто не пишет, не берется. В татарской деревне сидит бабай в тюбетейке и с палочкой — и все на этом. Я не говорю, что подобное не надо писать, но где поиски смысла? В изобразительном искусстве, как в поэзии и музыке, должно быть что-то заложено в основу. И сейчас этого не хватает. Никто такому не учит.

Вот я окончил художественное училище. Какой у нас был урок композиции? А никакой — бери листок бумажки и рисуй композицию. Что это за учеба? В композиции должны быть обозначены сюжет, направление, а иначе что это за композиция? Она есть у Малевича — супрематическая вещь из квадратиков и палочек. У Кандинского — другие сюжеты. Полно разных — есть духовные, бытовые, любовь, ненависть. Но где они написаны? Кто у нас попробует хотя бы это сделать? Пока никто.

Поэтому я с критикой отношусь к современным художникам. Не знаешь, что делать, — скопируй Вермеера, пригодится, чему-то научишься. Но и этим не занимаются.