«Нас ждет то же, что Киевскую Русь и Российскую империю при Николае II»

«Сельское население сравнялось с городским всего-навсего 59 лет назад, это совсем недавнее событие. А то, что заложено в генофонде, в фольклоре, привычках и поведении, уходит достаточно медленно» Фото: ru.wikipedia.org; общественное достояние

БЕГ ПО КРУГУ

Александр Прохоров — автор знаменитого бестселлера «Русская модель управления». Книга, впервые изданная больше 15 лет назад, из разряда «вечнозеленых»: Прохоров, опираясь на тысячелетнюю отечественную историю, насчитывает порядка 20 особенностей управления по-русски — социального, политического, делового.

По Прохорову, осевое свойство сложилось под влиянием климатической константы: короткий летний период тяжелого труда сменяется долгими зимними месяцами созерцательности и самокопания. И так по кругу, цикл за циклом, во всем и на протяжении веков: авральная мобилизация всех ресурсов, преодоление недоразвитости в самые сжатые сроки — затем долгий застой, безынициативность и неподвижность, легкомысленное проедание запасов, накапливание отставания. И снова — лавинообразный переход (применительно к обществу — в результате проигранных войн, экономических кризисов, чрезвычайного неравенства, революций), перенапряжение сил: петровская модернизация стоила пятой части населения, большевистская — миллионов жизней.

Два поведенческих режима задают и двойные моральные стандарты: что достойно при застое, то позорно в период бурного развития, и наоборот (так, тот, кто считался «пламенным коммунистом», сейчас слывет «палачом», а тех, кого в Советском Союзе клеймили «хапугами», теперь называют уважительнее — «предприниматель»). «В одних условиях русский поступает как Павка Корчагин, в других — как Чичиков», — образно характеризует Александр Прохоров. Отсюда — непостоянство законов и всеобщее презрение к ним, тяга «судить по совести, а не по закону».  

Народ-прокрастинатор, народ шизофреник — наверное, так мы выглядим в глазах «мирового сообщества». Русские живут как бы в двух измерениях, и поскольку российская система оставалась живучей на протяжении тысячи лет, значит, была конкурентоспособной, парирует Прохоров. Однако очередной период стабильности заканчивается прямо на наших глазах, убежден Александр Петрович, и на сей раз русская модель управления повергнется серьезному перепрограммированию.

«ОСВОИТЬ ЗА ОДНО ПОКОЛЕНИЕ И РЫНОЧНУЮ ЭКОНОМИКУ, И ПАРЛАМЕНТСКУЮ ДЕМОКРАТИЮ — ТАК НЕ БЫВАЕТ»

— Александр Петрович, вы пишете о географической и климатической природе нашего маятникового способа управления. Но уже 150 лет, как в России началась промышленная революция, индустриализация и урбанизация. Это недостаточный срок, чтобы отказаться от привычек аграрного общества?

— Сельское население сравнялось с городским всего-навсего 59 лет назад, это совсем недавнее событие. А то, что заложено в генофонде, в фольклоре, привычках и поведении, уходит достаточно медленно. Городские структуры принимали поначалу тот же самый ритм: мы видим это по тому, как протекает учебный год, по высоким летним темпам хозяйственных работ, бухгалтерия тоже работает со своеобразной пульсацией: квартальный отчет, годовой отчет. 

В русской истории было и такое: в Северном Нечерноземье, на моей родине, поскольку хорошей земли было мало и она давала небогатый урожай, к зиме крестьяне уходили (или помещики посылали их) в «отходники», на работу в больших городах. И где-то за сто лет сформировался другой образ жизни — круглогодичного труда. И то не у всего населения, а у определенной прослойки. В Ярославской губернии к XX веку в «отходники» уходило до половины крестьян мужского пола.

Традиционный образ жизни, конечно, постепенно размывается, но маятник, запущенный много веков назад и заложенный во все наши личностные, общественные и государственные, мировоззренческие и поведенческие механизмы, будет действовать еще достаточно долго. 

— В средиземноморских странах, на Балканах земледельческий сезон длится почти или круглый год, указываете вы, и там совсем другие национальные, в том числе управленческие, особенности. Но возьмем Скандинавию и Финляндию: климатические условия — похожие на наши, а устройство общества — совершенно европейское. 

— Дело в том, что это не сельскохозяйственные народы. В Норвегии земледелие никогда не было сколько-нибудь значимой сферой деятельности, в Швеции земледелием всерьез занимались лишь недолго, в Средние века, но потом забросили как убыточное дело и как за главную отрасль взялись за изготовление железа и другое промышленное производство. Финны начали заниматься земледелием лишь с середины XIX века и только на Карельском перешейке и в близких к нему районах, которые у них потом отняли (по итогам сначала советско-финской, а затем Великой Отечественной войн — прим. ред.).

Одним словом, сельское хозяйство не было для них основой жизни, важным фактором, который сформировал их как народы. Кроме того, там, благодаря Северо-Атлантическому течению, потеплее, чем у нас, а сельскохозяйственный период подольше. У нас же в Средние века, когда мы сложились как нация, крестьянство составляло подавляющее большинство населения, в городах жили всего 2-3%, и только при Екатерине II городское население выросло до 8%.

— Вернемся в наши дни. Со времен Перестройки мы находимся в фазе нестабильности: рыночная экономика заменила плановую, поменялось общественное и государственное устройство. Как вы объясняете отклонение от русла модернизации в виде 20 лет правления Путина?

— Это очередной, закономерный этап стабильности, застоя. Период горбачевской Перестройки и ельцинских реформ был очень напряженным, за это время в стране произошло гораздо больше новаций, чем она могла переварить. Освоить за одно поколение и рыночную экономику, и парламентскую демократию — так не бывает. Это слишком большая нагрузка на «нервную систему» общества. «Путинская стабильность» — для того, чтобы освоить, ввести в практику хотя бы часть того, что пришло в нашу жизнь в годы Перестройки и рыночных реформ. Эта задача выполнена, ресурсная модель экономики исчерпала себя уже к 2008 году (все последующее время ежегодный прирост ВВП был ниже, чем в 2008 году и раньше — прим. ред.). И сейчас созревают условия для перехода к следующей полосе нестабильности, что мы и наблюдаем в разных сферах.

Приметы наступающей нестабильности — ухудшение материального положения большинства и углубление имущественного неравенства, распространенный запрос на перемены, нарастание конкуренции в политике. Мы пока что наблюдаем первые ростки нестабильности, наиболее заметно они пробиваются в культурной и политической сферах. Это видно по новым самовыдвиженцам-лидерам общественного мнения, в том числе в блогосфере, по августовским протестам в Москве, екатеринбургской истории борьбы за сквер и другим подобным событиям. Публичный характер приобретают хозяйственные споры: если раньше работники «проглатывали» маленькие зарплаты, тяжелые условия труда и решали свои проблемы с начальством коррупционным способом, один на один, то сейчас возникают горизонтальные связи, люди (врачи, например) объединяются и протестуют, выносят свой протест в публичную сферу. Это новое явление, раньше такого не было. Все только начинается, но, как говорил тот же Михаил Горбачев, «процесс пошел».  

«МЕХАНИЗМА ЗАПУСКА СОЦИАЛЬНЫХ ПЕРЕМЕН ОБЩЕСТВО ЕЩЕ НЕ ВЫРАБОТАЛО»

— Какие проблемы являются двигателем приближающихся перемен?

— В этот раз есть одно принципиальное отличие. Одна из 18 особенностей русской модели управления — уравнивание, характерное для застойных периодов. На «уравниловку» навешана важная функция: именно принцип «уравниловки» является спусковым крючком, триггером, который запускает все наши социальные катаклизмы — серьезные реформы и революции. 

В середине XVII века Соборное уложение официально вводит крепостное право, до этого крестьяне могли уходить от одного помещика к другому, на другую землю, и вот их такого права лишили. При этом закрепощенными оказались помещичьи крестьяне, а живущие в соседних деревнях черносошные, то есть государственные, остались свободными. Принцип, по которому до этого момента все крестьяне, и помещичьи, и государственные, были равны и могли распоряжаться своей судьбой, был нарушен. Это было настолько катастрофическим явлением, что через какое-то время началась крестьянская война под предводительством Степана Разина.

Прошло столетие, в головах у большинства сложилось равновесие: все были государевыми холопами, но дворяне служили непосредственно царю, а крестьяне — помещику. Причем не сказать, чтобы дворянам было сильно легче, чем крестьянам, потому что при Петре I за неявку на службу сурово наказывали, был даже указ о вырывании ноздрей. Но в середине XVIII века вышел манифест о вольности дворянства, дворяне перестали быть государевыми холопами и больше не были обязаны с юности служить в полку, сами распоряжались своей судьбой. Крестьяне, так как равновесие было нарушено, стали ждать следующего манифеста — о вольности крестьянской. Но не дождались, и началась крестьянская война во главе с Емельяном Пугачевым.

И до, и после отмены крепостного права уравнивателем возможностей была крестьянская община. Земля принадлежала ей, а не отдельным крестьянам, раз в несколько лет община проводила перераспределение земли «по едокам», так соблюдался ключевой принцип равенства. Но столыпинская реформа отменила этот принцип, появилась частная собственность на землю, возможность выкупать ее, передавать по наследству. Принцип «уравниловки» снова был нарушен, это вызвало в деревне невероятное озлобление. И когда в связи с Первой мировой войной вчерашним крестьянам выдали оружие, это не могло не привести к революции, к погромам в деревнях, к разорению и убийствам богатых крестьян комитетами бедноты. Основным триггером революции была столыпинская реформа и нарушение принципа «уравниловки».

Каток советской власти выровнял уровень жизни людей, все были примерно равны. Но в горбачевскую Перестройку пошли разговоры о номенклатурных привилегиях (довольно скромных по сегодняшним представлениям), привилегии вызывали бурное возмущение, народ кипел. И с борьбы против привилегий поднялась волна демократических реформ, которые привели к смене государства и общественного строя.

На этих примерах, которые не исчерпывают всего многообразия исторического материала, мы видим, что долгожданные, назревшие реформы случаются у нас, когда срабатывает принцип «уравниловки», у него такая служебная функция: «уравниловка» запускает социальное возмущение, протест. Но сейчас мы не видим возмущения неравенством, протестующие требуют соблюдения гражданских прав, требуют покончить с произволом, но никто не требует «раскулачить» Газпром, снизить зарплату Сечина, и так далее. Хотя принцип «уравниловки» нарушается как никогда в русской истории. По официальным данным, разница в доходах 10% самых богатых и 10% самых бедных — около 20 раз, а по неофициальным — 30 раз. Наверное, это мировой рекорд, мы в ряду самых неравных обществ мира.

Почему это не вызывает мощного сопротивления? Я подозреваю, дело в том, что перестал действовать принцип «уравниловки» еще лет 15-20 лет назад. Он больше не нужен. Раньше «уравниловка» служила механизмом защиты населения от излишней эксплуатации системой. В рабочей бригаде боялись превысить норму выработки, крестьяне боялись собрать большой урожай — потому что рекорд становился нормой. Но вот уже 15 лет, а может, и больше, как страна не живет эксплуатацией населения, государство и население хлебают из одного корыта природной ренты. 

— То есть перемена в том, что население перестало быть крепостным государства и предоставлено само себе?

— Да, его не эксплуатируют в той мере, что раньше. Если в советские годы молодой человек или девушка после школы, как правило, шли работать и подвергались эксплуатации, а студентом становился лишь один из четырех выпускников школ, то сейчас, по данным Высшей школы экономики, студентами вузов становятся 88% вчерашних школьников. Все, кто не в тюрьме и не служит в армии, — студенты. В школе их не эксплуатируют, в вузе тоже, потом большинство идет не в производственную сферу, а в офисную. Количество отраслей, где нужно защищаться от эксплуатации, минимально, и механизм «уравниловки» перестал быть нужным населению.

Если бы принцип «уравниловки» работал, социальные катаклизмы уже давно бы произошли. Но для большинства молодежи этот принцип носит теоретический характер, но практически не действует. Из молодых людей и людей среднего возраста, тех, кто инициирует социальные перемены, вынули механизм, который запускает возмущения и политические катаклизмы — бунты и революции. Типичному русскому сегодня не нужна солидарность, потому что нет того, вокруг чего нужно солидаризироваться. Поэтому в 2011 году возмущение фальсификациями на выборах не привело к расширению протеста. Нет всеобщего возмущения, нет соответствующих лозунгов. Собрались на Болотной площади, походили-походили и разошлись.

— И это причина, по которой ни в 2011 году, ни теперь протест не распространился на всю страну?

— Да, именно так. А другого механизма запуска социальных перемен общество еще не выработало. Оно будет мучительно вырабатывать новый способ, рано или поздно выработает. Или период ренты закончится, страна вернется к эксплуатации населения, и тогда «уравниловка» вернется как традиционный механизм.

В русской истории это третий период сырьевой ренты. Киевская Русь изначально была государством сырьевого экспорта, она жила им. Сначала в местах возникновения древнерусского государства прибавочного продукта не создавали: земледелие в лесах было почти не развито, жили собирательством, рыболовством, охотой. Дань никому не платили — потому что не было ресурса, который можно было отнять у людей. Поэтому и государства не было, ведь оно требует средств на поддержание управленческого аппарата, войска. Затем с севера пришли варяги, которые владели технологией передвижения по рекам, смогли втянуть эту территорию в торговый оборот. И сразу появились средства на поддержание государства.

Главным экспортным товаром были рабы. Подростков из славянских племен продавали в Константинополе и ближе, в Херсонесе. Это был взаимовыгодный экономический механизм, потому что ресурсы не позволяли прокормить большое число детей. Точно так же и по тем же причинам вплоть до XIX века часть своих детей продавали черкесы. Государство оставалось устойчивым, пока не пришли кочевники, которые прервали торговые пути, и Руси пришлось заняться земледелием.

Второй период сырьевого экспорта начался с первых десятилетий XIX века, когда пошел массовый экспорт зерна. Российская империя захватила Северное Причерноморье, плодородные черноземные земли, Екатерина II заселила эти сытые территории людьми. Сразу начался массированный экспорт русского хлеба, и это запустило механизм индустриализации в Европе. До этого не было возможности урбанизировать Европу: промышленные города просто некому было кормить. А тут пошел русский хлеб, и появилась возможность загнать английских крестьян в промышленные мастерские Манчестера и Ливерпуля. Началась интенсивная индустриализация Европы. А Россия позволила себе жить без реформ, ничего особенно не меняя и не развивая, просто осваивала пустыри, плодила население, брала с него подушные подати и вывозила хлеб. Этого ресурса хватило на долгие десятилетия. Потом население выросло настолько, что стало само потреблять значительную часть производимого хлеба, а в Европу пошло зерно из Северной Америки и Австралии, затем произошла аграрная революция. Россия снова была вынуждена поменять экономическую модель.

Сейчас идет третья волна сырьевого экспорта. Она началась в середине 60-х годов, с Самотлора. Тогда большевики поняли, что можно не вытягивать последние соки из населения, а качать углеводороды, строить трубопроводы, продавать нефть и газ на Запад и жить спокойно. Всем хватало, и сначала забросили науку, потом и промышленность, и, в общем-то, никто не расстроился. Но в связи со «сланцевой революцией» становится ясно, что «лавочка закрывается», что третья волна сырьевого экспорта на излете. Нас ждет то же, что Киевскую Русь и Российскую империю при Николае II. Надо или переходить к другой экономической и общественно-политической модели, или находить новый экспортный продукт.

«СИТУАЦИЯ ЗАСТАВИТ ВЫДВИНУТЬ НОВЫХ РУКОВОДИТЕЛЕЙ, КОТОРЫХ НЕ НАДО УГОВАРИВАТЬ»

— В «Русской модели управления» вы отмечаете, что в периоды застоя повышается уровень жизни большинства. А в своих лекциях вы приводите такой факт: за время правления Путина, с начала 2000-х и до присоединения Крыма, средняя заработная плата в России в долларовом исчислении увеличилась более чем в 10 раз — с 93 до 970 долларов. Поэтому власти еще многое будут прощать, заключаете вы. Значит, несмотря на грядущие испытания, положение действующей власти останется устойчивым? 

— Действительно, у желудка длинная память. Государству и сейчас многое прощают. Но ряды прощающих уменьшаются по естественным причинам: растет доля молодежи, которая не помнит «лихих девяностых» и не видит реальных улучшений за последние 10 лет. В конце концов большинство населения не будет испытывать благодарности. В крупных городах молодежи больше — там это произойдет быстрее. А революции делаются именно в больших городах, об этом не нужно забывать. Сколь веревочка ни вейся, конец неизбежен.

— Но у нас с государством так или иначе связаны более 60 млн человек — чиновники, силовики, бюджетники, работники государственных и квазигосударственных компаний, пенсионеры.

— Более того, в рамках существующей модели экономики доля свободных, «неогосударствленных» работников будет уменьшаться и уже уменьшается, потому что налажен «насос», который выкачивает ресурсы из рыночного сектора экономики и перекачивает их в государственный сектор. Доля людей, работающих на рынок, уменьшается год от года. Но совсем не обязательно, что революцию делают свободные люди. В СССР вообще все были завязаны на государство, тем не менее в 1991 году никто не вышел на его защиту. Февральскую революцию устроили солдаты, гимназисты, работники государственных учреждений, госкомпаний или промышленных компаний, сидевших на государственных заказах.

— По вашим словам, в период нестабильности, перемен, возрастает роль идеологии. В прошлые разы — при Петре I и большевиках — модернизация в России проходила под лозунгом «догнать и перегнать» Европу, Запад. Этот лозунг снова будет актуален?

— Я не вижу возможности выйти из этой традиционной колеи. У нас реформы для того и проводятся, чтобы выйти из отставания, допущенного в предшествующий период застоя. При Петре I отставание было замечено только самим Петром, побывавшим в Европе, и его приближенными, а все остальные считали, что живут в Святой Руси, самом правильном государстве, а за границей — люди с песьими головами. Мы помним, какой шок испытывали советские граждане, когда попадали на Запад, от картин изобилия просто падали в обморок.

Но сегодня, благодаря интернету, мы общаемся с внешним миром в сотни и тысячи раз чаще, чем наши дедушки и бабушки, все знают и плюсы западного образа жизни, и минусы. Запад никто не идеализирует, никто не говорит, что там молочные реки с кисельными берегами, все понимают: чтобы жить по-западному, нужно и учиться тщательнее, и работать лучше. Но Запад с его некоррумпированной властью, прозрачными выборами, независимым судом и несадистской полицией считается нормой. И все осознают, что и у нас нужно создавать такие же нормальные основы жизни.

— У нас программы модернизации, как правило, осуществлялись государством — сверху, авторитарно, централизованно: так проще и быстрее. В этот раз государство будет играть такую же определяющую роль?

— Последняя, ельцинская, модернизация не была авторитарной. И следующая не может быть таковой. Характер требуемых перемен таков, что я и представить не могу, чем может помочь государство, кроме как ослабить прессинг и просто не мешать. Что всегда умело наше государство — мобилизовывать ресурсы и бросать их на решающие направления. Оно заточено на то, чтобы включить «насос», собрать все ресурсы в один кулак и предпринять что-нибудь «грандиозное». Но сегодня требуется прямо противоположное — разжать кулак, ослабить вожжи, перестать вытягивать финансы из регионов и муниципалитетов. Потому что задача не в том, чтобы строить гигантские трубопроводы и заводы, в наше время развитие обеспечивается низовой, сетевой работой, миллионами точек роста малых предприятий. Государство такие точечные работы выполнять не умеет.

— Людей, которые являются государством, составляют его, нужно как-то уговорить на децентрализацию?

— Система власти не изменится, я не вижу, чтобы кого-то там можно было уговорить. Ситуация заставит выдвинуть новых руководителей, которых уже не надо будет уговаривать. Так же, как в середине 80-х. А иногда срабатывает историческая случайность. Овдовев, царь Алексей Михайлович не мог жениться сразу: не позволял обычай. Он ездил по гостям, в частности, к Артамону Матвееву, начальнику посольского приказа, по-нынешнему — министру иностранных дел. Дом Матвеева был устроен по европейским порядкам (Артамон был женат на голландской женщине) и настолько уютно, что Алексей Михайлович бывал там по поводу и без повода. И в конце концов женился на родственнице своего «министра» Наталье Кирилловне Нарышкиной. Их сын, будущий Петр I, с детства понимал, где оно, счастье — в Европе, европейском духе, с малых лет околачивался в Немецкой слободе, на Кукуе, общался с иностранцами. А не овдовел бы Алексей Михайлович, и все бы пошло по-другому.

— Вы пишете, что маятниковость управления — «наш способ жить». Как вы думаете, мы вернемся к застою после следующего периода модернизации?

— Думаю, что амплитуда наших отклонений будет постепенно затухать. Прошлая, горбачевско-ельцинская, модернизация прошла по сравнению с предыдущими по-вегетариански, без большой крови. И путинский застой протекает настолько мягко, что многие и не ощущают никакого застоя. Следующий застой будет не таким дремучим и «морозным», как раньше, и периоды нестабильности, «оттепели», «лета» — не такими бурными и нервными. Флуктуации становятся все менее разрушительными, в первую очередь — под влиянием глобализации, мирового опыта.

Ближайшие два поколения будут жить в основном на территориях своих национальных государств, где действуют собственные модели управления, например, американская, японская, китайская (за исключением Евросоюза, который на глазах превращается в единую нацию). Но уже неизбежно возникают островки, где эти модели пересекаются: транснациональные корпорации открывают свои филиалы в разных странах, и там появляются гибридные модели управления, постепенно побеждает наиболее эффективная из них, пока это американская модель, тут ничего не попишешь. Японская модель, может быть, не менее эффективна, но воспринимается только самими японцами. А в Штаты едут отовсюду и через непродолжительный срок становятся малоотличимы от коренных американцев. Американская система изначально создавалась как «плавильный котел», так она и работает.

— То есть за срок жизни двух поколений мы должны так усовершенствовать свою страну, чтобы отсюда перестали уезжать в более, как вы формулируете, «уютные общества с хорошим отношением к человеку»? 

— Настолько хуже мы живем, чем должны, настолько недоиспользован потенциал нашего общества, что я диву даюсь, как мы выживаем в яме, в которой находимся. Но это не бесповоротно. Посмотрите на Турцию: два-три поколения назад она была варварской, средневековой, агрессивной, с жуткими нравами, осуществила геноцид армянского народа. Сегодня Турция, конечно, не Скандинавия, но это вполне доброжелательные, открытые люди, у которых нет внешних признаков агрессии. Несколько десятилетий мирной жизни и светского государства — и все меняется, хотя ислам не сильно способствует демократизации и гражданским правам. Православие тоже, но у нас в церковь ходят всего 7% населения, в России, по большому счету, секулярное общество. Так что, невзирая на глубокую колею авторитаризма, в которую мы угодили в первой половине прошлого века, условия для создания общества западного типа у нас есть.

Беседовал Александр Задорожный

В подготовке материала принимал участие Юрий Гребенщиков

Благодарим за организацию интервью Геннадия Качинского

«Znak.com», 10.10.2019