Борис Колоницкий Борис Колоницкий: «49 процентов россиян полагают, что Россия выиграла Первую мировую войну, что мы победители. Мне это представляется странным» Фото: ©Кирилл Каллиников, РИА «Новости»

«ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА В РОССИИ НАЧАЛАСЬ ЕЩЕ ДО 1917 ГОДА — С ВОССТАНИЯ В СРЕДНЕЙ АЗИИ»

— Борис Иванович, история войн, которые вела Россия, обыкновенно складывалась по одному очень похожему сценарию: мы начинали очень тяжело и трагично, противник доходил до Москвы, однако потом наступал волшебный перелом, все заканчивалось нашим триумфом и взятием вражеской столицы. И лишь в случае с Первой мировой войной, столетие окончания которой мы сегодня отмечаем, все совершенно не так. Вроде и боевые действия велись на дальних подступах, и удача нам временами сопутствовала, но все равно мы в числе проигравших. Или это не так?

— Буквально на днях я смотрел по этому поводу опросы общественного мнения, проведенные ВЦИОМом: так вот 49 процентов россиян полагают, что Россия выиграла Первую мировую войну, что мы победители. Мне это представляется странным. Думаю, что такое мнение могло возникнуть как следствие столетнего юбилея начала Первой мировой войны, который широко отмечался в нашей стране и сопровождался открытием гигантских монументов, один из которых был установлен в Москве (на Поклонной горе между Триумфальной аркой и музеем Великой Отечественной войны — прим. ред.). Тот, первый, юбилей, который мы организовали в 2014 году, преподносился в первую очередь как память об исключительном героизме русских солдат. А там, где героизм, там и победа — вероятно, так или примерно так рассуждают 49 процентов опрошенных ВЦИОМом российских граждан.

Героизм, безусловно, мы должны помнить — к этому отчасти меня призывает и моя семейная память. Мой дед, Никон Филиппович Житков, ушел на фронт Первой мировой войны добровольцем. В те годы это был обычный крестьянский парень, который закончил накануне войны курсы телеграфистов. В своем поступке он руководствовался не только патриотизмом, но и определенным практическим расчетом: добровольцы могли выбирать род войск. Да, он был ранен, контужен, отравлен газами, но остался жив — не в последнюю очередь потому, что служил сапером. У пехотинцев же шансов уцелеть было еще меньше. За участие в боях мой дед был награжден медалью и орденом, потом закончил школу прапорщиков и революцию встретил уже офицером. Свою дальнейшую жизнь он, кстати, тоже связал с армией.

Но вообще-то война — это не только героизм, но и гигантские тяготы. Кроме того, для многих людей того времени гражданская война в России началась еще до 1917 года. Достаточно вспомнить в этой связи восстание 1916 года в Средней Азии. Тогда погибли десятки тысяч людей: и европейские поселенцы, и местное население... При этом страшные жестокости были и с той и с другой стороны (по разным данным, число жертв доходило до 60 тыс., плюс 7–8 тыс. русских поселенцев, среди которых большинство составили женщины, старики и дети; карательные войска, направленные для подавления восстания, насчитывали до 30 тыс. человек с пулеметами и артиллерией — прим. ред.).

Вспомним и о том, что Первую мировую войну начинало одно государство, а заканчивало совершенно другое. При этом ни одно из российских правительств, которые на тот момент существовали, не участвовали в Парижской мирной конференции 1919 года и не сели за стол переговоров с державами-победительницами. Так что победившей Россию назвать сложно.

Можно ли назвать Россию проигравшей? За свой выход из Первой мировой мы заплатили очень тяжелую цену — прежде всего гражданской войной.

— Те, кто считает Россию победительницей, возможно, исходят из простого соображения: да, мы заключили позорный на первый взгляд Брестский мир, но довольно быстро смогли вернуть утраченные территории и собрать их под единым началом в новое, советское государство.

— Думаю, это следствие не Первой мировой войны, а того большого кризиса, который Россия переживала с 1914 по 1923 год. Да, в ходе гражданской войны на большей части бывшей территории Российской империи была в новой форме восстановлена имперская государственность. Форма федерации, в рамках который мы до сих пор живем, появилась тогда же. Но сейчас важнее подчеркнуть трагичность тех событий для всех без исключения, кто в них участвовал. Уже в начале ХХ века этот конфликт называли самоубийством Европы и даже европейской гражданской войной. Здесь надо внести единственную поправку — не только европейской, поскольку Первая мировая охватила практически все континенты.

— Как всегда, немного в стороне остались США.

— Соединенные Штаты вступили в Первую мировую в апреле 1917 года, то есть значительно позже остальных стран-участниц. Но если говорить о том, кто же стал победителем в этом глобальном конфликте, то это, конечно же, США. Известно, что американский президент Вудро Вильсон вошел в «Большую четверку», которая подводила итоги войны на Парижской конференции.

«В августе 1914 года Дворцовая площадь опустилась на колени перед императором Николаем II и его семьей. Даже образованные слои общества охватил глубоко искренний порыв патриотизма и монархизма»Фото: ©РИА «Новости»

«УПОРНО ДЕРЖИТСЯ СЛУХ, ЧТО ПОСЛЕ ВОЙНЫ КРЕСТЬЯНАМ ДАДУТ ЗЕМЛЮ»

— Давайте вспомним, с какого небывалого патриотического подъема начиналась в России Первая мировая. Известно, что в августе 1914 года Дворцовая площадь опустилась на колени перед императором Николаем II и его семьей. Даже образованные слои общества охватил глубоко искренний порыв патриотизма и монархизма, что сказалось в стихах не только Николая Гумилева, но и Игоря Северянина, писавшего: «Тогда ваш нежный, ваш единственный, я поведу вас на Берлин!» Откуда это все взялось в стране, которая, казалось, была уже безвозвратно заражена революционными идеями? И почему так быстро прошло?

— Здесь очень симптоматичен пример философа начала века Сергия Булгакова, в те годы — благополучного приват-доцента кафедры политической экономии юрфака Московского университета, в котором вначале просыпается религиозность, а затем и искренний монархизм. Он очень внимательно следит за состоянием своей души и пишет об этом. В своей книге «Трагическая эротика», посвященной образу императорской семьи в годы Первой мировой войны, я цитирую Булгакова: «…Скажу только, что это чувство, эта любовь родилась в душе моей внезапно, молниеносно, при встрече государя в Ялте, кажется в 1909 году, когда я его увидел (единственный раз в жизни) на набережной, — вспоминает Сергей Николаевич. — Я почувствовал, что и царь несет свою власть, как крест Христов, и что повиновение ему тоже может быть крестом Христовым и во имя его. В душе моей, как яркая звезда, загорелась идея священной царской власти, и при свете этой идеи по-новому загорелись и засверкали, как самоцветы, черты русской истории; там, где я раньше видел пустоту, ложь, азиатчину, загорелась божественная идея власти Божьей милостью, а не народным произволением. Религиозная идея демократии была обличена и низвергнута, во имя теократии в образе царской власти».

Кстати, название для своей книги — «Трагическая эротика» — я тоже взял из Сергия Булгакова. Оно выглядит немного легкомысленным, но это прямая цитата из булгаковской автобиографии. Так он сам охарактеризовал отношение к царю, которое сложилось в годы Первой мировой. Я был немножко удивлен, что православный философ использовал для своих размышлений именно такое словосочетание. Но оно очень четко передавало его собственные внутренние ощущения. «Я очень хочу любить царя, я должен его любить, но я не могу любить его в этой ситуации и страдаю от этого», — примерно так можно истолковать булгаковскую «трагическую эротику».

— Булгаков скорее любил идею царя, а не самого царя как личность.

— Нет, на каком-то этапе он любит и царя-человека, а потом эта любовь от него постепенно уходит, для Булгакова это предмет больших переживаний. Монархизм эпохи Первой мировой вообще очень многослойный и разнообразный. Кто-то является искренним монархистом, кто-то — ситуационным. Такой ситуационный монархист исходит из простого рассуждения: раз началась война, значит, мы должны поддерживать главу государства, независимо от того, нравится он тебе или нет. А были еще конъюнктурные монархисты — с этой разновидностью оппортунизма мы в жизни тоже достаточно часто встречаемся. 

Всплеск патриотических чувств пришелся в основном на 1914 год. Тогда Николай Гумилев писал: «И воистину светло и свято дело величавое войны. Серафимы, ясны и крылаты, за плечами воинов видны». Но постепенно патриотическая эйфория начинает уходить, причем не только в России, но и в других странах – участницах войны. Спад заметен уже в 1915-16 годах. Во многих государствах обнаруживается потребность в ремобилизации, то есть в проведении повторной мобилизации. Никто ведь не ожидал, что война продлится так долго. А у России с этим обнаруживаются большие проблемы, поскольку российское общество вину за поражения или даже просто за отсутствие побед, за различные трудности, за сбои в поставках продовольствия и топлива все больше начинает возлагать на императора Николая II и на его супругу Александру Федоровну. По разным источникам мы фиксируем нарастание этого недовольства.

Впрочем, очень часто недовольство, о котором я говорю, было основано на слухах, но иногда слухи являются очень серьезной движущей силой. Они даже в чем-то более важны, чем реальная ситуация. К примеру, среди крестьянства начинают воскресать старинные слухи, периодически возникающие в кризисных ситуациях, — о наделении землей. «У нас упорно держится слух, что после войны крестьянам дадут землю», — писал князь Голицын из своего тульского имения в марте 1915 года.

— Это своего рода соцсети или же Telegram-каналы того времени.

— Носители тогда были, конечно, другие — некоторые вполне современные, некоторые архаичные. В своей книге я пишу, что слухи распространяли даже газеты. Влиятельное издание «Новое время» вскоре после начала войны сообщало своим читателям о расстреле Карла Либкнехта в Германии (одного из создателей германской компартии, убитого лишь в январе 1919 года, — прим. ред.) или же о массовом антиправительственном восстании славян в Австро-Венгрии и прочих событиях, которых в действительности не было.

Однако, когда миллионы людей начинают верить слухам, это уже что-то больше чем просто слухи. Когда представители политической и культурной элиты, то есть члены императорской семьи, аристократы, гвардейские офицеры, сотрудники генерального штаба и прочие, верят в слухи и способствуют их распространению, то это уже не просто слухи, а своего рода экспертные суждения. И это становится очень опасным, потому что без стремительного падения популярности императора февраль 1917 года и крушение монархии представить себе очень сложно.

Мы не должны сбрасывать со счетов и пример отца Сергия Булгакова (философ Булгаков принял священнический сан в 1918 году — прим. ред.). Многие искренние монархисты, не только Сергей Николаевич, не были способны к тому, чтобы полностью поддерживать царя. Характерно, что еще в августе 1915 года обер-прокурор священного синода Александр Самарин заявил: «Я тоже люблю своего царя, глубоко предан монархии и доказал это всей своею деятельностью. Но если царь идет во вред России, то я не могу за ним покорно следовать».

В 1916 году популярность императора явно падает. Это фиксируется в значительном сокращении, а то и отсутствии публичных мероприятий с его участием. Если в 1914 году, в 1915-м и даже еще в начале 1916-го царь совершает ряд путешествий по стране, которые должны были способствовать патриотической мобилизации, то за несколько месяцев до ликвидации монархии он этого больше не делает. Почему? Ведь патриотическая мобилизация по-прежнему остается очень важной. И мы видим на многих примерах, что послания и публичные выступления глав государств — это важный инструмент власти. Я думаю, что он понимал: ситуация уже больше не такова, какой была в 1914 году, что это даже опасно и несет с собой больше проблем, чем выгод.

«Царь возложил на себя обязанности главнокомандующего русской армией, чего до него не делал ни один из российских императоров»Фото: ©РИА «Новости»

«САМОЕ РАСПРОСТРАНЕННОЕ ОСКОРБЛЕНИЕ ИМПЕРАТОРСКОЙ СЕМЬИ НАКАНУНЕ ФЕВРАЛЯ: «ЦАРЬ — ДУРАК»

— В моей семье хранятся петроградские газеты 1916–1917 годов, на страницах которых нередко можно встретить карикатуры на Николая II: то он изображается в качестве горького и жалкого пьяницы, сидящего на фоне любезничающих Григория Распутина и Александры Федоровны, то в роли Ваньки-дурака… У меня такое впечатление, что первый проигравший в мировой войне — это именно он, царь Николай, потерявший и семью, и армию, и страну, и себя самого.

— Я бы с интересом посмотрел на эти газеты, но мне кажется, что они датируются скорее 1917 годом.

— Совершенно верно, злые карикатуры появляются начиная с апреля 1917 года.

— Да, потому что прежде это было невозможно. Все-таки существовала цензура и существовали статьи за оскорбление царской семьи. А в 1917 году, после февраля, карикатуры стали проникать и в открытую печать. Другое дело, что в начале ХХ века в России уже практиковался самиздат и была техника его распространения. Подпольно, с рук продавались тексты, фотографии и рисунки, которые визуализировали народные слухи, о которых мы уже говорили.

Народ — это всегда загадка («мужицкий сфинкс», как говорил поэт Михаил Зенкевич, — прим. ред.). Большую часть населения тогдашней России составляли крестьяне. Во-первых, неграмотные, а во-вторых, очень хитрые, не пускающие никого в глубины своего мира. Единственные источники, по которым мы можем судить в том числе о падении популярности императора, — это дела по оскорблению царской семьи.

— А их было много?

— В моей коллекции — полторы тысячи дел только за годы Первой мировой. Они набраны в разных архивах и из публикаций документов. Это, разумеется, далеко не все дела, но количество здесь не так важно. Мы же не судим об уровне преступности, исходя из одной лишь статистики. В современной России информируют далеко не обо всех совершенных преступлениях, а полиция не всегда фиксирует даже то, что ей сообщается. Это не только сейчас — так было всегда. Симптоматично, что в годы Первой мировой войны (в 1916-м, если не ошибаюсь) российское министерство юстиции с санкции царя решило ограничить возбуждение дел по оскорблению царской семьи. Вот это для меня является важным индикатором. Либо их становилось слишком много, либо власти понимали, что это проблема, которую лучше не трогать.

При этом самое распространенное оскорбление: «Царь — дурак». Он, может, и небольшой злодей, но им манипулируют, он такой подкаблучник. А может, он пьет слишком много или наркотики употребляет. Вот примерно такие представления, которые вовсе не характеризуют личность последнего императора, получили особенную популярность в народе накануне Февраля. И это было не менее важно, чем действия политической оппозиции, потому что монархия должна быть сакральной. Да и вообще в отношении любой власти можно говорить о той или иной форме сакрализации. А в условиях предреволюционной России, когда царь был не только самодержцем, но и главой русской православной церкви, сакральность его статуса была очень высокой. И любое снижение, пародийность его образа являлись вдвойне опасными. Это над главой светского государства можно шутить, рисовать шаржи и карикатуры, но над монархом — недопустимо.

Хочу отметить в связи с этим, что даже среди высшего духовенства православной церкви, среди епископов в феврале 1917 года практически не нашлось людей, которые бы поддержали царя. За редчайшим исключением. На этот счет есть интересная книга моего коллеги Павла Рогознова «Церковная революция». Причем это термин той эпохи, а не авторское внесение. Люди церковной среды по определению очень консервативные, но даже среди них недовольство режимом нарастало и нарастало.

Существует много споров по поводу влияния Григория Распутина на царскую семью и на Россию в целом. Никто не оспаривает, что такое влияние было, речь идет только о его степени. Некоторые исследователи полагают, что оно было незначительным, но при этом никто не сомневается, что Распутин мог влиять на церковные дела, например на назначение новых епископов. Это наиболее авторитетный епископат очень беспокоило и, разумеется, не радовало. Поэтому они давно хотели каких-то преобразований, хотя никакими революционерами, разумеется, не были.

«Никто не предвидел, что события 1914 года примут такие формы и продлятся так долго. Сначала никто даже не говорил о Первой мировой»Фото: ©РИА «Новости»

«ВСЕ ДУМАЛИ, ЧТО КАКИЕ-ТО ЭКЗОТИЧЕСКИЕ СЕРБЫ ПОВОЮЮТ, А МЫ ПРОЧИТАЕМ ОБ ЭТОМ В ГАЗЕТАХ»

— Немало ваших работ посвящено народной или скорее коллективной психологии Российской империи в годы Первой мировой. Какие еще яркие, будоражащие народное сознание слухи возникли в этот период?

— Наряду со слухами о наделении землей среди крестьян разных губерний настойчиво повторялось, что сама война затеяна для того, чтобы восстановить в России крепостное право. Это удалось прочитать в письмах, перехваченных цензурой. К примеру, в 1915 году в Казанской губернии говорили о том, что «баре нарочно ведут войну, чтобы перебить всех молодых, а потом закрепостить стариков и баб с ребятишками». Поэтому, когда в 1916 году в империи затеяли земскую сельскохозяйственную перепись кормовых продуктов и скота, это еще более усилило панические слухи о реставрации крепостничества. В Подольской губернии крестьяне и особенно крестьянки настолько опасались введения «панщины», что порой набрасывались на священников, учителей и других лиц, которым было поручено проводить перепись, и рвали уже составленные списки.

В своей книге я пишу, что одновременно усилилась перлюстрация писем, идущих с фронта домой. Цензоры отдельно подсчитывали и составляли отчеты о количестве писем «бодрых духом», «безразличных» и «угнетенных духом». Уроженец Казанской губернии сообщал своим домашним с фронта в 1915 году: «Ну опять если в этом письме будет что зачеркнуто или вырезано, то я даже не знаю, что писать; придется последовать совету полковника: „Пишите: жив, здоров, живем весело, стремлюсь всей душой быть честным сыном своей справедливой родины — это самое приятное письмо на родине“». Или: «Ох, да не стоит писать, я знаю, что письмо не получишь». И действительно, многие подобные письма были задержаны цензурой и не дошли до своих адресатов.

— Царь к тому времени — уже на фронте, он возложил на себя обязанности главнокомандующего русской армией, чего до него не делал ни один из российских императоров.

— Знаете, для этого были свои причины. Статус главнокомандующего лишь усиливал реальную власть. В некоторых прифронтовых районах это были чуть ли не диктаторские полномочия. Великий князь Николай Николаевич Младший был главнокомандующим вплоть до августа 1915 года. При этом Николай Николаевич был очень популярен в стране, чему немало способствовал и сам император, что было естественно: уж если страна воюет, то нужно поддерживать авторитет того, кто стоит во главе армий. Но случилось так, что военные поражения, за которые нес ответственность великий князь, приписывались императору, а сам Николай Николаевич лишь упрочивал свою популярность. И в 1915 году многие стали поговаривать о том, что хорошо бы нам иметь царем Николая III.

Насколько это было серьезно? По крайней мере, мы знаем, что и царь, и царица были в курсе этих настроений и что вряд ли они им нравились. Самому Николаю Николаевичу я не хочу приписывать заговорщических планов — по-моему, он был лоялен по отношению к императору. Но из чистой прагматики он сотрудничал с общественными деятелями и поневоле становился политической фигурой. За счет этого в первые годы войны сложилось так, что в империи возникло два центра власти. В Петрограде находились министры и главы ведомств, а в Барановичах (с 1915 года в Могилеве) — ставка верховного главнокомандующего. Министры периодически ездят в ставку, а военные проникают в компетенцию гражданских ведомств и при этом не слишком готовы к исполнению административных функций. За счет этого усиливается тотальная неразбериха. Неслучайно термин «двоевластие» возник еще до февраля 1917 года. Царь пытается как-то «склеивать» эти два центра, он то в Царском селе, то в Петрограде, то в Барановичах, то ездит по стране. Но в условиях военных поражений 1915 года (в июле была сдана Варшава, Ковно, взорваны укрепления Бреста, немцы приближались к Западной Двине, была начата эвакуация Риги — прим. ред.) и на фоне разбалансировки власти император решает стать во главе действующей армии. Привело ли это к наладке правильного функционирования властного механизма? Пожалуй, нет. Но действия Николая II были по-своему логичны.

Конечно, можно было отыскать и другие варианты. Однако известно, что царь хотел стать главнокомандующим еще в 1914 году и отказался от этой мысли лишь после некоторых колебаний. Через год он решил, что другого выбора у него нет. Некоторые историки считают это его огромной ошибкой. На долгую перспективу это действительно не стабилизировало ситуацию, но текущий политический кризис, связанный с проблемой двоевластия, был преодолен.

— Тем не менее Февральская революция застала Николая на фронте, в Могилеве.

— Да слишком многое было завязано на одного человека и при этом зависело от фактора его личного присутствия. Будь коммуникация с Петроградом попроще или находись император в Царском селе, а не в Могилеве, какие-то решения принимались бы быстрее и точнее. Тогдашний телеграф был медлителен: иногда информация запаздывала и оценивалась не должным образом.

— Кто бы мог в 1914 году предположить, что Российская империя потерпит такое сокрушительное фиаско.

— Война — это всегда непредсказуемо, это всегда прыжок в другое измерение. Войну легче начать, чем закончить. Никто не предвидел, что события 1914 года примут такие формы и продлятся так долго. Сначала никто даже не говорил о Первой мировой. Конфликт называли просто Третьей балканской войной. Все думали, что вот сейчас какие-то экзотические сербы где-то там далеко повоюют, выиграют или потерпят поражение, а мы прочитаем про это в газетах. Научно доказывалось, что современная война не может длиться долго, потому что таковы современные военные средства, да и денег, и запасов на это не хватит. Ну да, сколько-то людей погибнет. Кайзер Вильгельм II обещал своим солдатам, что они вернутся домой к осеннему листопаду, затем — к Рождеству. И примерно то же самое обещали своим народам правительства других стран. Затем сроки окончания войны сдвинулись к 1915, 1916 годам. А в 1917-м стали рисовать карикатуры, на которых изображались постаревшие солдаты, сидевшие все в тех же окопах. И над ними была проставлена дата: 1925 год. Возникло апокалиптическое сознание: а вдруг эта война будет вечной?

Да, в 1918 году война закончилась, но многие заранее готовились к боевым действиям и в 1919-м, и в последующем. Машины выпуска оружия и боеприпасов продолжали работать. Так что для многих Первая мировая завершилась достаточно неожиданно — ее готовы были продолжать и подольше. Никто не ждал, что могут пробудиться какие-то неведомые силы, которые будут претендовать на власть, что проснутся этнические силы с их требованием независимости. Плюс поддержка российской революции чуть ли не всеми воюющими державами.

В условиях войны возможности политиков управлять по-прежнему делаются существенно ограниченными. Так что точно можно сказать: когда возникает конфликт такого рода, проигравшими становятся все, кто его начал. Достаточно посмотреть на то, что никто из тех политических деятелей, кто начинал Первую мировую, не оказался потом в числе победителей. Ллойд Джордж стал премьер-министром Великобритании только в 1916 году. Жорж Клемансо занял свой пост во Франции в ноябре 1917-го. Ну а кто-то со всей очевидностью оказался в лагере побежденных. С исторической сцены сошли несколько императоров — прежде всего Николай II и кайзер Вильгельм II. Рухнули несколько империй — Австро-Венгерская, Османская, Российская. Впрочем, Российская империя в несколько иной форме все-таки сохранилась.

Но посмотрим на победителей. Вот, казалось бы, Англия: получила дополнительные территории, в том числе на Ближнем Востоке, обзавелась нефтяными месторождениями и прочее. Но в результате Первой мировой Великобритания теряет территорию, которая всегда воспринималась англичанами как своя, — Ирландию. Расставание происходит очень болезненно, но уже в декабре 1921 года на карте появляется Ирландское Свободное государство, не говоря уже о волнениях или даже восстаниях в английских колониях — в Индии или Египте. Почти одновременно с этим — поражение в третьей англо-афганской войне. Это все — очень тревожные звонки для Британской империи. И при этом Англия заседает на Парижской конференции в качестве страны-победительницы.

А что же говорить про Италию, которую называли «побежденный в лагере победителей»? Вначале там начинается так называемое красное двухлетие — вплоть до того, что в некоторых городах возникают рабочие Советы (в частности, в Турине — прим. ред.). Потом уже как реакция — фашистское движение, и в 1922 году там все стабилизуется на путях установления фашистской диктатуры.

— А как же США — итоговый бенефициар Первой мировой?

— Они себя таковыми не ощущали. В 1919 году Вильсон не смог продавить того, что он хотел. Клемансо и Ллойд Джордж его обыгрывали. Да и американское общественное мнение было крайне недовольно итогами войны. Дипломатическими итогами, потому что экономически Соединенные Штаты выиграли. И в связи с этим на два десятилетия в Америке резко усилились изоляционистские настроения.  

«Популярность Александра Федоровича в определенных кругах сохранялась до осени 1917 года»Фото: ©РИА «Новости»

«ХОРОШО БЫЛО БЫ НАМ РЕСПУБЛИКУ С ДЕЛЬНЫМ ЦАРЕМ»

— Последним, кто примерил на себя статус русского главнокомандующего в Первой мировой войне, стал Керенский (без принятия этой должности официально). Но его уже тогда окрестили «главноуговаривающим», а популярность Александра Федоровича сдулась еще быстрее, чем у царя Николая. Этому способствовал провал июньского наступления русских войск в 1917 году?

— Странным образом — не совсем. Да, Александр Керенский связал свою судьбу с наступлением 1917 года на фронте, оно даже называлось его именем. Да, начать это наступление в тогдашних условиях, пожалуй, было одной из катастрофических ошибок того времени (хотя решение принимал не только Александр Федорович). Однако популярность Керенского вовсе не была убита поражением армии. Почему? Потому что июльское восстание большевиков (если можно их действия назвать восстанием) позволило перевести все стрелки именно на них. Дескать, русская армия наступала и непременно одержала бы победу, но вот в тылу фронта, в Петрограде и некоторых других городах большевики и анархисты подняли восстание и нанесли удар в спину действующей армии. Так что Керенский выступил здесь как своего рода победитель над внутренним врагом: большевицкое выступление было подавлено. Кстати, популярность Александра Федоровича в определенных кругах сохранялась до осени 1917 года.

— Поэт Анатолий Мариенгоф, друг Есенина, писал, что Россия влюбилась в Керенского трогательной любовью гимназистки, но гимназическая любовь выдохлась в течение нескольких месяцев.

— Политика — это вообще очень часто про любовь и про сильные эмоции. Здесь можно привести много романтических, эротических и даже сексопатологических метафор. Любовь к императору закончилась с его падением, и встал вопрос, как относиться к постмонархическим политикам. Тогда и выяснилось, что у России не просто есть желание кого-то уважать, но и любить.

В своей книге «Товарищ Керенский» я привожу цитаты из фронтовых солдатских писем, сохраненных сводками российской военной цензуры. «Мы хотим демократическую республику и царя-батюшку на три года», — говорится в одном письме. В другом: «Хорошо было бы, если бы нам дали республику с дельным царем». Или: «Царя свергли с престола, теперь новое правительство, ничего, хорошее, жить можно, а когда выберут царя, да получше, — еще лучше будет». Некий цензор даже сделал по этому случаю вывод: «Почти во всех письмах крестьян высказывается желание видеть во главе России царя. Очевидно, монархия — единственный способ правления, доступный крестьянским понятиям».

Так что случай с Керенским — это «очень про любовь», но вообще-то любовь к вождю процветала и впоследствии.

— То есть это такие репетиции будущего эпохального культа Сталина?

— Ну да, а культ Иосифа Сталина был бы невозможен без культа Владимира Ленина. Или без культа Льва Троцкого. А в этих культах, особенно в культе Троцкого, мы можем найти очень много «цитат» из культа Керенского. Лев Давыдович обычно презрительно отзывался о последнем главе временного правительства, но это не мешало ему потихонечку копировать какие-то репрезентационные находки своего предшественника, какие-то его сильные политические ходы. Ну что ж, и сейчас в России очень многие страдают от того, что хотят любить сильного политика, но не могут этого сделать.

— Кстати, в 2014 году, спустя 100 лет после патриотического взрыва по случаю начала Первой мировой, в России случился еще один всем известный патриотический подъем, названный позднее крымским консенсусом. Но за последние три-четыре года подъем практически сошел на нет. Здесь напрашивается параллель? И стоит ли вообще политикам обольщаться народной любовью?

— Мне сложно понять психологию политиков. Что я точно знаю, так это то, что сознание людей очень серьезно меняется, когда в их руках оказывается даже сравнительно небольшая власть. Внутренне меняются даже руководители коллективов, у которых в подчинении оказываются несколько сотен человек. Формируется как бы другое видение. Мой очень небольшой и очень специфический административный опыт заставил меня совершенно по-другому смотреть на политическую историю. Полагаю, что гораздо более сильные изменения происходят с теми, кто оказывается в центре внимания миллионов людей. Если они любимы, то это достаточно сильное чувство, и, конечно, им хочется, чтобы это чувство продолжалось. И это иногда — мотив. Так что дело не только в рейтингах, но и в эмоциональном окрасе, в положительной или отрицательной оценке, которая гораздо многообразнее, чем плюс — минус.

В своих книгах я пишу, что именно период 1917 года имел «большое значение для складывания культурных форм восприятия харизматических вождей и их репрезентаций». Первый биограф Керенского Василий Кирьяков так говорил о своем герое: «Бурный и порывистый в движениях и речах, он весь — огонь, весь революционное чувство. Близкие друзья говорят про него: „Не ходит, а бегает; не говорит, а стреляет“».

«В НОЯБРЕ 1918 ГОДА БЕЛЫЕ ЛЕТЧИКИ РАЗБРАСЫВАЛИ НАД ПОЗИЦИЯМИ КРАСНЫХ ЛИСТОВКИ: «РЕБЯТА, ВОЙНА ЗАКОНЧИЛАСЬ»

— Почему же все-таки наша страна оказалась в лагере побежденных? Почему ни у Брусилова, ни у Алексеева не получилось перехитрить германский генштаб? Черчилль говорил, что в Первой мировой Россия была в шаге от победы, но «пала наземь, пожираемая заживо червями, как Ирод в древние времена».

— Были очень тревожные знаки, предупреждавшие нас, что мы не дойдем до победы. Я уже говорил про восстание 1916 года в Туркестане и в некоторых прилегающих областях. Казалось бы, идет война, сотни тысяч людей погибают, а тут ресурсы, которые было бы важнее использовать на фронте, направляются в тыл для подавления внутренней смуты. Есть замечательное исследование московского историка Александра Асташова, который, на мой взгляд, является лучшим знатоком фронтовой жизни периода Первой мировой. Согласно книге Асташова, в некоторых частях российской армии ситуация предвосхищала то, что повсеместно наступило после революции. Иногда офицерам приходилось уговаривать, убеждать солдат, потому что одного приказа в атаку было недостаточно. Случались и солдатские волнения. Хотя с точки зрения снабжения русская армия никогда не оснащалась так хорошо, как в конце 1916 года. Но это не означает, что всего было в достатке... очень часто поступали жалобы на продовольствие.

Вспомним, что Россия выставила на театре военных действий самую большую армию в мире, не будучи самой развитой страной. Это потребовало огромных усилий от очень многих талантливых людей. Эту армию нужно было перевозить, кормить, вооружать, лечить, обувать и одевать. Тыл этого в конечном итоге не потянул. Количество дезертиров с фронта дошло до семизначных цифр. Тем более что разница между дезертирством и самоволкой или между самоволкой и отпуском была очень условной. Выправил себе какую-нибудь бумагу с помощью земляка-писаря и гуляешь потом. Дезертир это или не дезертир?

Есть, кстати, очень интересная книга про французский тыл Первой мировой — французского исследователя Жан-Жака Беккера. Он задается вопросом, почему сломалась Россия, а не Франция, которая тоже истекала кровью. В некоторых случаях французская республика тоже приближалась к очень серьезному социальному взрыву. Но политическая жизнь этой страны, несмотря на острые классовые конфликты, была основана уже на определенной культуре компромисса. Французские префекты старались максимально разруливать любую спорную ситуацию, хотя некоторые радикалы прямо нарывались на конфликт. Но Франции, сполна наученной опытом своих революций, последняя из которых отгремела в 1871 году, все-таки удавалось уйти от лобового внутреннего столкновения. Это не просто культура компромисса — это культура конфликта.

В нашем же случае сказалось отсутствие этой культуры. Конфликты не гасились компромиссами. Наоборот, когда для подавления того или иного внутреннего выступления не хватало полиции, на помощь призывалась армия. Это, кстати, происходило как в дореволюционное, так и в советское время.

У меня как-то была интересная встреча: мой друг и коллега привез в РФ группу англичан, это была такая туристическая поездка, в ходе которой нашим гостям читались лекции по истории и прочее. Среди англичан присутствовал один видный полицейский начальник. Я помню, он сказал тогда: «Самая большая ошибка — смешивать армию и полицию. Это не работает».

Вспомните рассказ Леонида Андреева «Губернатор». Кстати, спектакль петербургского режиссера Андрея Могучего по мотивам этого рассказа был поставлен на сцене БДТ в 2017 году, причем, как я думаю, неслучайно. По сюжету губернатор некоего российского города в 1905 году отдает приказ расстрелять бастующих рабочих, среди которых есть дети, а потом настолько мучается от сознания совершенного, что ищет смерти от руки эсеров-террористов и в конце концов находит ее. Уроки, которые мы можем извлечь из этого, для нас грустные, но мы должны их учесть. Разрешение политического кризиса силовым путем влечет за собой колоссальные риски. Все-таки подобные кризисы должны разруливаться политическими же методами. Полиция — это уже сильный аргумент, а использование в таких случаях армии — это не просто риск, но и прямая вероятность гражданской войны.

— Получается, погоны русской императорской армии стали ненавистны именно тогда? Поэтому их массово срывали после 1917 года?

— Нет, это не про погоны, это про другое. Армия обучена воевать. Если ее выводят на улицы, что она может делать? Только воевать на улицах — больше ничего. Она не обучена вести переговоры с демонстрантами и противостоять им мирными средствами. В таком случае армия разлагается. Кстати, люди, которые сейчас планируют и ведут гибридные войны, это прекрасно понимают.   

В свое время Виктор Чернов, один из основателей партии эсеров и председатель будущего разогнанного Учредительного собрания, говорил: «Или война убьет революцию, или революция убьет войну». Но, возможно, получился какой-то такой третий вариант.

Что касается погон, то они после революции воспринимались как символ старой власти. Их срывали не только в России, но и в Германии, когда там началась революция в ноябре 1918 года. У меня есть небольшая книжечка, посвященная судьбе погон в революционный период. Однако, даже когда в 1918 году с офицеров срывали погоны, мы не можем по каждому отдельному случаю сказать, какие политические или символические действия стояли за этим.

— Но ведь это своего рода гражданская казнь. Вспомним, что с декабристов тоже срывали погоны во время аутодафе.

— В одном случае, да, это гражданская казнь, лейтмотив которой: ты не достоин носить погоны. В другом это борьба с символикой старого режима, показывающая, что погоны нельзя носить вообще. Возможны и иные ситуации. До определенного момента большевики никак не относились к погонам, это была не их повестка. Если посмотреть на портрет прапорщика Николая Крыленко, первого верховного главнокомандующего, выдвинутого большевиками, то мы увидим, что он — в своих погонах. Да, потом в Советской России отменили погоны, потому что ветер дул в эту сторону, но для большевиков это был не самый важный вопрос.

— Именно потому, что Первая мировая война была, по вашему слову, «европейской гражданской войной», она осталась как бы незавершенной и посеяла семена для Второй мировой?

— Гражданской она оказалась хотя бы потому, что даже многие семьи были разделены. Вспомним, что английская королевская династия в ходе Первой мировой стала именовать себя Виндзорами, поскольку прежнее название — Саксен-Кобург-Готская династия — считалось немецким. Но все равно их подозревали в германофильстве, хотя и в не такой степени, как в России. Самого Николая II общество часто попрекало, что его жена, Александра Федоровна, — немка. А Баттенберги, родственники английской королевской семьи, переименовали в Маунбеттенов. Это если говорить об аристократии, точнее, о самоубийстве старой элиты. В некоторых странах высшие классы платили налог кровью не меньшей, а то и большей, чем низшие классы.

Вспомним, что и многие этнические группы оказались разрезаны линией фронта. К примеру, поляки воевали с поляками: они были в австро-венгерской армии, а также в немецкой и русской армиях. И везде их было немало. Я уж не говорю об этнических немцах, живших в императорской России. Их старались отправить на кавказский фронт, чтобы они воевали там против турок. Соответственно, татар и башкир, которых призывали в российскую армию, на кавказский фронт не посылали, чтобы они не сражались там с мусульманами. Но проблемы-то были.  

— И только большевики, выключив страну из войны, смогли на какое-то время погасить эти проблемы с помощью своей национальной политики.

— Между прочим, большевики долгое время не воспринимались как самостоятельная сила. В них видели кого угодно: временщиков, марионеток германского генштаба… Когда в ноябре 1918-го Первая мировая война завершилась, белые летчики разбрасывали над позициями красных на Севере листовки: «Ребята, война закончилась. Мы победили. Расходитесь по домам». То есть они полагали, что большевики — это просто часть Первой мировой, но оказалось иначе.