Аркадий Злочевский: «А когда аграрии загибаются – господдержку выделяем, чтобы не сдохли»

Аркадий Злочевский Фото: ©Игорь Руссак, РИА «Новости»

«У НАС ЖЕ ДВЕ БЕДЫ — УРОЖАЙ И НЕУРОЖАЙ, А УРОЖАЙ — БЕДА ПОБОЛЬШЕ»

— Аркадий Леонидович, в этом году власти ждут «выдающийся» урожай. Каковы ваши оценки?

— Мы ждем примерно 114 - 118 миллионов тонн. Это на самом деле не исторический рекорд. В историческом разрезе самый большой урожай зерна был в 1978 году — тогда на территории РФ собрали 127,8 миллиона тонн.

— Тогда почему сейчас на каждом углу трубят о рекордах?

— Во-первых, это рекорд за постсоветское время. А во-вторых, это рекорд по пшенице, потому что тогда в составе 127,8 миллиона тонн было только 63 миллиона тонн пшеницы, а в этом году будет более 70 миллионов. Такого количества пшеницы Россия никогда не собирала. Это будет действительно исторический рекорд. Также у нас есть рекорды по другим культурам, например по кукурузе — столько тоже никогда не собирали.

Но главное в том, что эти количества достигнуты за счет технологического развития и роста урожайности. А в 1978 году рекорд 127,8 миллиона тонн был получен за счет засеянных площадей. Тогда под зерновыми находилось 78 миллионов гектаров, а сейчас отсеяно 46 миллионов гектаров, с которых получен урожай в 114 - 118 миллионов тонн — такого действительно никогда не было в истории РФ. С таких площадей мы никогда столько не получали, это новые современные технологии. Количество площадей растет очень мелкими темпами — измеряется сотнями тысяч гектаров, даже не в миллионах. И это только возвращение в оборот площадей, которые мы потеряли еще с советских времен.

— При том что урожай растет, аграрии жалуются, что падает закупочная цена. Например, депутат Госдумы Айрат Хайруллин рассказывал «БИЗНЕС Online», что в Татарстане закупочная цена снизилась с 12 до 8 тысяч рублей, при этом себестоимость — на уроне 10 тысяч. Что делать тем, кто занимается зерном?

— У нас же две беды — урожай и неурожай, а урожай — беда побольше. Вот она и случилась. Естественно, происходит снижение цен, потому что очень много зерна, и это не только наш рекорд, еще будет рекордный урожай в мире — более 2 миллиардов тонн зерновых. Все это, естественно, приводит к снижению мировых цен. Конечно же, это оказывает влияние на наш внутренний рынок, плюс еще много лишнего зерна на территории страны. При том урожае, который мы соберем, нам придется для того чтобы сбалансировать рынок, вывозить на 5 миллионов тонн больше. В прошлом сезоне вывезли 34,5 миллионов тонн, а сейчас надо под 40 миллионов тонн. А это не так просто, потому что мировой спрос сокращается на 3 миллиона тонн, а это значит, что мы должны локтями освободить себе место под 8 миллионов тонн на мировом рынке. А урожаи в странах-потребителях, которые являются традиционными импортерами, тоже неплохие в этом сезоне, поэтому они тоже сокращают спрос.

— И что делать, раз закупочная цена падает? Ведь хозяйства могут разориться, если будут продавать по себестоимости и ниже.

— Я бы не рисовал мрачных картин по поводу разорения и всего прочего. Естественно, надо добиваться того, чтобы государство помогало, цены надо удерживать на приемлемом уровне. Мы проходили историю с обвалом цен в 2008 году: предыдущий рекорд был как раз в 2008-м, тогда он привел к обвалу цен в 2009 году с 9,5 тысяч до 3 тысяч рублей за тонну. Конечно, это поставило под удар в первую очередь тех, кто не очень технологично производит. Если у вас урожайность низка, то себестоимость будет высока «автоматом» — а значит, вы уходите в убыток на падающем рынке. Для технологичных хозяйств нынешнее снижение цен не является критичным, а вот для нетехнологичных — да. Однако важно удержать цены хотя бы на нынешнем уровне, чтобы они дальше не падали. Иначе это приведет к тому, что и технологичные хозяйства попадут в тяжелое положение.

В общем, по разным регионам совершенно разная картина. Говоря про себестоимость в 10 тысяч рублей, Айрат, наверно, слегка преувеличил: ситуация, возможно, несколько иная. Мы примерно прикидываем среднюю температуру по больнице, то есть по стране себестоимость будет формироваться от 7 тысяч рублей. Можно элементарно посчитать, какова себестоимость у технологичных хозяйств. Вложения по пшенице на гектар составляют примерно 25 - 28 тысяч рублей. Даже если считать по потолку, включая то, что входит в себестоимость, но не относится к вложениям в гектар (так называемые общехозяйственные расходы), то, считайте, 30 тысяч рублей. Если урожай около 60 центнеров с гектара, то получится 5 тысяч рублей — это себестоимость 1 тонны. В принципе, при этом можно выдержать цену и в 7 тысяч. Правильно? Сейчас средняя цена на пшеницу (мы говорим без градации по качеству) в районе 8 тысяч рублей. При этом пшеница третьего класса стоит 9100 - 9200 рублей, а фуражная пшеница — ниже 7 тысяч. Так что еще зависит, какая в этой картине раскладка с качеством. Для нетехнологичных хозяйств, конечно, могут быть и показатели 10 тысяч по себестоимости, если урожай по 20 центнеров с гектара. Правда, при таком урожае никто не вкладывает по 30 тысяч рублей в гектар, там вложения существенно меньше.

Обычно тяжелая история происходит с экономикой не в такие годы, как сейчас, а в такие годы, когда при более-менее нормальных погодных условиях от недовложений происходит резкое падение по урожаю. Этот год чрезвычайно благоприятен по погодным условиям, в том числе и для нетехнологичных хозяйств, которые получают пусть не по 60 центнеров с гектара, а те же 20 центнеров, хотя не вкладывались. Поэтому надо смотреть, какая себестоимость сложится, и уже от этого плясать.

Фото: prav.tatarstan.ru

«ГОСУДАРСТВО СВОЕЙ ПОМОЩЬЮ ПОКРЫВАЕТ МАКСИМУМ 30 ПРОЦЕНТОВ ОТ ПОТЕРЬ»

— И какое в нашей стране соотношение технологичных и нетехнологичных хозяйств?

— Картина очень полярная. К сожалению, пока у нас нельзя назвать все производство технологичным. Если бы все оно было таковым, урожай зашкаливал бы за разумные пределы. Картина же не очень высоко развитого производства складывается, исходя из наличия денег. У нас 28 тысяч хозяйств, зарегистрированных в качестве юрлиц, не считая фермеров. Фермеры, которых 240 тысяч, в общей сложности производят примерно 25 процентов зерновых. Из 28 тысяч хозяйств 8 тысяч производят 60 процентов зерна, а значит, что остальные 20 тысяч производят только 15 процентов урожая. Это свидетельствует о невысокой технологичности этих хозяйств. Для них, естественно, нынешняя экономическая ситуация достаточно критична.

В том же 2008 году урожай случился от экономики 2007-го — тогда был мировой продовольственный кризис, высокие цены на мировом рынке. Это обеспечило уровень привлекательности для инвесторов выше всяких разумных пределов. В результате в сектор пришли инвестиции, понабежали инвесторы, причем из других секторов, которые не очень хорошо разбираются в нашей аграрной тематике. Они вложились в первую очередь в технологичную базу, мы сделали резкий технологический рывок, который привел к урожаю в 108 миллионов тонн в 2008 году, и это обвалило цены. Все инвесторы в результате потеряли деньги. И теперь они, особенно со стороны пришедшие, больше не рискуют вкладываться — они сбежали из сектора, поскольку рассчитывали, что будет астрономический уровень цен, но если в 2007-м он просматривался, то в 2008-м уже нет.

Сейчас такого революционного процесса нет, он идет более-менее плавно. Крестьяне уже давно знакомы с современными технологиями, но не используют не от безграмотности, а от нехватки денег.

— Это все завязано на кредитные ресурсы, которые недоступны?

— Естественно. На этом все и замыкается. В результате мы имеем среднюю урожайность — в районе 25 центнеров с гектара. А средние показатели в Европейском союзе — около 50 центнеров, то есть вдвое выше. Мы ничем не хуже европейцев, мы можем получать те же 50 центнеров с гектара на нашей территории, но для этого надо технологически развиться. Можно представить, если при тех же площадях урожайность будет в два раза выше, какое количество зерновых мы получим.

— Вы говорите: надо сделать так, чтобы государство помогало, если себестоимость выше закупочной цены. Должно ли государство субсидировать выпадающие доходы?

— Речь не идет о субсидировании выпадающих доходов, поскольку денег у государства просто не хватит на эти компенсации. Практика это показывает — в годы катастрофических потерь государство своей помощью покрывает максимум 30 процентов потерь. Например, после засухи в 2010 году так и было. Речь идет в первую очередь о том, что особенно в урожайные годы рынок надо регулировать грамотно и ювелирно, чтобы удержать от катастрофических обвалов. Это принципиальная вещь. Государство применяет сейчас инструмент регулирования внутреннего рынка в виде интервенций. Интервенции начались беспрецедентно рано — в августе с Крыма.

— Поможет ли этот инструмент?

— В какой-то степени, наверное, поможет, но он недостаточно эффективен. В одиночку он точно не удержит рынок. Слава богу, мы в ходе консультаций с правительством договорились о том, что будет обнулена экспортная пошлина. Это позитивный момент, который будет способствовать формированию запасов со стороны экспортеров. Они обычно в летне-осенний период формировали запасы в сотнях тысяч тонн каждый, а некоторые миллионами брали. Это огромный кусок спроса, которого мы лишились, когда пошлина была введена, крестьяне лишились его в самый критичный момент — в период массовой уборки. Надеемся, что сейчас отмена пошлины вернет экспортный «пылесос» и он удержит рынок от падения, особенно качественной пшеницы. А этой пшеницы в этом сезоне и нынешнем урожае мало — особенно на юге, близко к портам. Поэтому экспортеры кинутся в Центральную Россию, Поволжье, на Урал и, может, даже в Сибирь, чтобы этот ресурс получить. Если будет спрос, это будет удерживать цены и поддерживать другие товарные позиции (четвертый класс и фуражное зерно) на более-менее приемлемом уровне. Надеемся на это вкупе с интервенциями.

— И все-таки насколько эффективен механизм интервенций?

— В мире это один из самых эффективных механизмов регулирования рынка, но там он применяется несколько иначе. Мы давно уже говорим минсельхозу, что надо поменять действующую у нас практику. Мы сегодня занимаемся абсурдом, поскольку называем минимальные закупочные цены, дороже которых государство не может закупать. А зачем их тогда называть минимальными, если в результате конкуренции, биржевой торговли они падают? Практически всегда закупка происходит ниже минимальных закупочных цен. Странно это, согласитесь, абсурдная ситуация. Мы предлагаем новый механизм, но пока на повестке дня он не стоит. Пытаемся убедить новую команду минсельхоза перейти на минимальные гарантированные цены — это тот механизм интервенций, который применяется в Европе, Америке и других странах. Они рассчитываются во всем мире, исходя из себестоимости, это и есть минимальная цена, ниже которой рынок не должен опускаться.

История не знает ни одного примера, когда рыночные цены падали бы ниже минимально гарантированных. Но есть сложности, связанные с бюджетным процессом. Поскольку в случае перехода на минимальные гарантированные цены государство должно взять на себя обязательства скупить любой предъявленный ему объем по этой минимальной гарантированной цене. Нам же все чиновники, юристы говорят, что это невозможно в рамках нашего Бюджетного кодекса. Мы говорим: давайте здравому смыслу следовать, а не кодексу. Весь мир этим занимается и именно в таком виде, они находят как-то инструменты бюджетирования этого процесса, и проблем ни у кого не возникает. Так чего мы упираемся?

«ЦЕНА, КОТОРАЯ УСТРАИВАЛА БЫ ВСЕХ, — В РАЙОНЕ 10 ТЫСЯЧ ЗА ТОННУ»

— Раз мы рассуждаем по закупочных ценах, то, на ваш взгляд, в настоящих условиях какая цена была бы справедливой?

— Цена, которая устраивала бы всех, — в районе 10 тысяч за тонну. Как раз интервенционные цены, которые заявлены государством, таковы: пшеница третьего класса — 10900 рублей, от нее пляшет четвертый класс — 10100 рублей. Средняя цена в 10 тысяч устраивает всех: и производителей, и потребителей. То, что мы от нее сейчас опустились вниз, является болезненным процессом. Мы потеряли с 1 июля в цене по пшенице третьего класса уже 2,5 тысячи рублей, а по пшенице четвертого класса — уже 2,7 тысячи рублей, по фуражу — более 3 тысяч.

— Урожай у нас в этом году рекордный, а качество зерна?

— Сколько будет качественной пшеницы, насколько это скажется на состоянии рынка, мы узнаем после того, как будет собран весь урожай. Качество стоит денег, на нем не так сильно отражаются затраты на логистику, поскольку товар дороже, а стоимость перевозки такая же, как и для низкого качества. Поэтому можно завозить из далеких регионов, в том числе для внутреннего потребления. Вообще же высококачественной пшеницы мало в процентном соотношении. Это традиционно: когда большое количество, качество падает всегда, оно завязано одно с другим. В сухой год по количеству мало, зато качество растет.

— Почему?

— Количество зависит от влаги и суммы температур. Когда вы получаете этого достаточно, у вас урожайность растет, исходя из тех запасов питательных веществ в почве, которые не меняются от количества влаги и суммы температур. Так вот, если запас питательных веществ трансформируется в большее количество, это размывает качество — ведь запас питательных один и тот же, а когда вы его размазываете на большее количество, получается, что в каждой единице качество снижается.

— Тогда что лучше: большой урожай или меньше, но качественнее?

— Лучше получать большие урожаи и технологически трудиться над повышением качества. Это не проблема, это вопрос технологии, для этого надо применять больше удобрений, в первую очередь калийных, поскольку от калия зависят качественные показатели. Сложные удобрения дороги, поэтому мы их недовкладываем: сколько есть в почве запасов питательных веществ, то и раскладываем.

Фото: ©Максим Богодвид, РИА «Новости»

«ЭЛЕВАТОР «ОБУЕТ» В ОБЯЗАТЕЛЬНОМ ПОРЯДКЕ — НЕДОВЕСИТ И ЗАНИЗИТ КАЧЕСТВО»

— Некоторые СМИ писали, что наш рекордный урожай негде хранить, что качество зернохранилищ снижается. Так ли это?

— Я бы не стал нагонять панику, что негде хранить. В общей сложности у нас порядка 120 миллионов тонн емкостей — хранилища, которые есть в стране. Но из этих 120 порядка 38 - 40 миллионов — элеваторные мощности, остальное — так называемое амбарное хранение. Но даже среди элеваторного хозяйства только 40 процентов могут гарантировать сохранность по количеству и качеству. Остальные 60 процентов элеваторов не могут, они недостаточно модернизированы, мощности в упадке, часто недозагрузка. В общем, нет у них денег, чтобы поддерживать мощности в хорошем состоянии.

В конечном итоге мы имеем больше потерь, чем имели бы, будь они в идеальном состоянии. Но даже эти потери меньше, чем советские, когда мощности вроде бы содержались в нормальном состоянии, вовремя реконструировались, модернизировались и ремонтировались. Тем не менее потерь тогда было больше. А сейчас все понимают, что потеря каждого килограмма — это деньги, поэтому надо сохранить любой ценой. И вот тут у крестьянина встает вопрос — что дороже: то ли отвести надлежащему хранителю и заплатить ему деньги за сохранность, то ли потерять энное количество у себя в амбаре? Да, в амбаре ты потеряешь в первую очередь качество. Как правило, пшеницу третьего класса никто по амбарам не кладет: себе дороже, она станет фуражной, по весне откроешь — а там уже зерно шевелится. А фураж в амбаре фуражом и останется. Получается, дешевле по некоторым товарным группам у себя хранить, чем оплачивать услуги профессионального и надежного хранителя. Поэтому многие так и поступают.

И если урожай составит 114 миллионов тонн, плюс переходящие запасы в районе 14 миллионов тонн, получим 128, а то и 130 миллионов тонн, которые надо разместить. Поскольку уборка идет неодномоментно, что-то хранится на колесах, что-то уже вывезли. Поэтому, по идее, емкостей хватит. Есть еще, кстати, технология, которая сейчас активно развивается, — хранение в полиэтиленовых рукавах. Аргентинцы очень давно и успешно применяют эту технологию, сейчас она перешла к нам. Главный вопрос: сохраним ли качество? А в нынешнем году это будет критически важным моментом.

— Вы говорите, что только 40 процентов элеваторов в надлежащем состоянии. Эту проблему минсельхоз как-то будет решать, восстанавливать их или строить новые?

— Мы давно ставим вопрос перед государством о том, что нам нужна программа по развитию инфраструктуры, нацеленная на обеспечение хранения в хозяйствах у производителей. В свое время были приняты несколько положений в госпрограмме, которые позволяли привлекать средства на более-менее приемлемых условиях, поскольку субсидировалась процентная ставка по кредиту. Это позволило в определенной степени модернизировать кое-какие мощности, в первую очередь портовые. Мы выросли с 5 миллионов тонн портовой зерновой инфраструктуры до 45 миллионов тонн, а через два года будет 60 миллионов тонн мощностей. Стимулировать господдержкой развитие портов сейчас практически нет необходимости, так как ставки на перевалку у нас дороже, чем у конкурентов, причем существенно. У нас сейчас комплексная ставка в Новороссийске 19 долларов, а в Руане 9 евро — в полтора раза дешевле, чем у нас, хотя услуга та же самая — перевалить с вагона на судно через элеватор.

Есть кое-какие стимулы для развития инфраструктуры линейных элеваторов, а вот хранение у непосредственных производителей развивается по мере финансовых возможностей, а их явно недостаточно. Развитые страны давно уже пошли по пути субсидирования не процентных ставок, а затрат при строительстве емкостей. Америка доплачивала фермерам 50 процентов стоимости строительства таких элеваторов. Да, это мини-элеваторы — не очень дорогие объекты, не такие, как портовая инфраструктура, но это крайне необходимая вещь. У каждого крестьянина должны быть свои емкости, куда он сложит свой урожай и будет знать, что по крайней мере до лучших времен он может сохранить его. Но у нас такая программа не принята до сих пор, хотя мы настаиваем очень давно. Предыдущие команды минсельхоза не воспринимали наше предложение.

— А нынешняя?

— Пока не знаю. Мы по целому ряду тем договорились с нынешней командой, а по этой теме еще не разговаривали. Будем и ее ставить в повестку дня. Сейчас пока есть другие более насущные вопросы, которые надо решать со страхованием, объединением субсидий.

— Можно ли посчитать, сколько составят потери, если крестьяне оставят зерно в амбарах?

— В общей сложности потери могут составить за сезон по количеству от 2 до 5 процентов, а вот по качеству — 10 - 15 процентов. Это то, что называется «дохранить до весны», но если вы посчитаете, сколько нужно за этот же период оплатить элеватору...

— А сколько это будет стоить?

— Сейчас средняя ставка по элеватору — 90 - 100 рублей за тонну в месяц. Вот и считайте, сколько по стоимости вы потеряете. Плюс еще сколько будет стоить приемка (150 - 200 рублей), отгрузка (300 рублей), плюс стоимость хранения, плюс подработка, плюс еще элеватор «обует» в обязательном порядке — недовесит и занизит качество. Там же обезличенное хранение, значит, ему не выгодно отдавать то же качество, которое он принял. В конечном итоге эти потери в сумме могут набежать для крестьянина под 2 тысячи рублей с тонны. Это же очень дорого. А крестьянин считает: в амбаре он потерял по количеству 3 процента, но эти же 3 процента ему недовесит элеватор, на качестве потерял 10 - 15 процентов, но это же снижение стоимости на 600 - 800 рублей, причем надо смотреть еще, на всю ли партию качество потерялось. Даже если на всю партию, то это 700 - 800 рублей, плюс количественные потери — набежит 1000 - 1200 рублей, а на элеваторе можешь 1500 - 2000 рублей потерять.

Фото: ©Максим Богодвид, РИА «Новости»

«30 - 40 МИЛЛИАРДОВ ПОТЕРЬ В КАРМАНАХ ЗЕРНОВИКОВ ИЗ-ЗА ПОШЛИНЫ»

— Темы экспортной пошлины мы уже коснулись — я помню, как еще в 2015 году вы критиковали то, что ее ввели. Теперь ее обнулили на два года. Но ведь у государства тоже была какая-то логика?

— На том, что пошлину надо отменять, мы настаивали давно. Еще в июне мы написали письмо Дмитрию Анатольевичу [Медведеву] с такой просьбой, аргументируя тем, что она уничтожила базис FOB (Free On Board, франко борт, международный торговый термин, буквально — «бесплатно на борт судна» — прим. ред.), мы его не видели ни в одном контракте. Уничтожила экспортный «пылесос» — целый емкий кусок спроса, плюс еще ряд негативных последствий для крестьян. Она понизила закупочные цены, образовала дополнительные риски и понизила общую ликвидность рынка. Это привело к тому, что крестьяне недополучили, по нашим оценкам, за прошлый сезон порядка 1 тысячи рублей с каждой тонны. Экспортная пошлина оказала влияние не только на пшеницу, но и на остальные культуры. Соответственно, это 30 - 40 миллиардов потерь в целом в карманах зерновиков. Согласитесь, немаленькие деньги, цифры сопоставимы с той поддержкой, которую оказывает государство. С одной стороны, помогаем, с другой — забираем.

При этом она не сработала с точки зрения логики, ради которой вводилась: речь шла об удержании цены на прилавке в первую очередь. А на прилавке это не сказалось никак — ни на животноводческую продукцию, ни на растениеводческую это не повлияло. Ради чего это делалось? Мы точно знали и предупреждали чиновников, что придется ее отменить все равно, вопрос не стоял в плоскости надо или не надо, а вопрос стоял — когда. Минсельхоз в июле потирал руки, что мы превышаем темпы экспорта за прошлый год. А сравнивать надо не с прошлым, а с позапрошлым годом. Ведь в прошлом году ввели экспортную пошлину, поэтому июль провалился, был мертвым, из-за неурядиц с оформлением поставки сдвинулись на август. В результате мы в прошлом июле экспортировали порядка 2 миллионов 50 тысяч тонн, а в августе — 3,6 миллиона, а в этом году мы 2,6 миллиона вывезли в июле. Минсельхоз ручки потирал, а я им говорил: подождите, сейчас август провалится из-за того, что не будет передвинутых с июля объемов. Так и случилось — 3,1 миллиона тонн в августе. Теперь в общей сложности мы сильно отстаем от позапрошлого года, идем ноздря в ноздрю с прошлым, а ресурсов для экспорта у нас гораздо больше. Рекордный урожай, надо помогать вывозить зерно, а пошлина создает риски при вывозе, причем существенные. В итоге ее обнулили до 1 июля 2018 года, понимая, что ситуация абсурдная.

— И что, теперь вывезем больше?

— Я надеюсь, что да, хотя этому сильно мешает падение мирового рынка.

— Тогда, быть может, нам открывать новые рынки для экспорта?

— Мы открываем. В этом году уже открыли такие рынки, как Алжир — традиционная вотчина Франции, туда поставки уже идут. Мы воспользовались тем, что у французов неурожай.

— Недавно в СМИ видела, что мелькала Индонезия.

— Индонезия у нас давно, но там нам трудно конкурировать с австралийцами, которые гораздо ближе, и это дает им логистическое преимущество.

— И куда еще мы можем поставлять наше зерно?

— География очень широка, мы поставляем в более чем 100 стран. Можно, конечно, и дальше пытаться расширять географию, но все основные рынки сбыта уже имеют практику поставок российского зерна. Очень мало осталось рынков, которые не «окучены». Вопрос, какую долю мы там занимаем. Мы сейчас доминируем в Египте, Турции, Иране. А где мы можем расширить для себя рынки сбыта? В первую очередь надо смотреть в Юго-Восточную Азию.

— А Китай?

— Китай не самый перспективный для нас рынок. Китайцев много, но не надо забывать, что основной товар у нас — пшеница, а Китай является ее крупнейшим производителем — 120 миллионов тонн. У них есть какие-то годы, когда они массированно закупают, но это делается по решению партии и правительства. Тогда надо договориться на политическом уровне, чтобы открылись рынки для нашей пшеницы. Пока мы туда поставляем рапс, какие-то не очень емкие культуры в не очень больших количествах. Китайцы, помимо всего прочего, мастера в плане переговоров — глазки они строят, но реально нашу пшеницу не пускают пока. А то, что они пустили казахскую пшеницу, так это очень скромные количества. Опять же глазки состроили, а в массированном порядке не закупают.

— Тогда какие рынки Юго-Восточной Азии могут быть интересны?

— Нам интересны в первую очередь самые емкие в мире — Индонезия, Таиланд, Южная Корея, Япония и т. д. Японские торговые дома доминируют через финансовые инструменты по поставкам зерновых в Юго-Восточную Азию и Тихоокеанский регион, закупают 30 миллионов тонн в год зерновых — это огромное количество, которое нами не «окучено». На нас они смотрят как на не очень конкурентоспособных. Они с нами уже знакомы, ведь мы уже поставляем на рынки Юго-Восточной Азии. Но что поставляем? Кукурузу в Южную Корею, поскольку она дешевле, чем у конкурентов. Сами понимаете, мы ее тащим из Новороссийска. Посчитайте расстояние до Америки, где этой кукурузы как грязи, они крупнейший производитель в мире. Мы можем только демпингом удерживать эти рынки. А их надо осваивать не демпингом, а естественными географическими, геополитическими преимуществами. Для того чтобы нормально работать с японскими торговыми домами, надо организовывать в первую очередь производственный кластер на Дальнем Востоке, производить там, а не возить туда ту же самую кукурузу. Если мы научимся ее производить на Дальнем Востоке, в Приморье, на Амуре, то мы легко побьем в конкурентной борьбе любых американцев, австралийцев и всех прочих.

— Климатические условия там подходят для выращивания кукурузы?

— Там все очень хорошо с точки зрения климата. Наш Дальний Восток — родина дикой сои, она родилась на Амуре у нас и по всему миру пошла. Там плохо с нашей сообразительностью и технологичностью. Мы же приняли закон о запрете сеять ГМО, хоть и сеем, а Америка вся в ГМО-кукурузе. Так что берут корейцы или японские торговые дома? ГМО-кукурузу и сою — вот основные товары, которые там сбываются в немереных количествах. А в таких условиях запретов невозможно технологическое развитие — даже имея посевы, все равно мы нетехнологично сеем, мы не получим тех результатов и той себестоимости, которые получают конкуренты. Поэтому у нас проблемы с поставками на эти рынки сбыта. Мы же соображалку не включаем, науку нашу загнобили этим законом.

«НАСЧЕТ ХЛЕБА ИЗ ФУРАЖНОГО ЗЕРНА РАЗДУЛИ ИСТОРИЮ»

— Нет ли опасности, что, стремясь экспортировать все больше, мы вывезем все хорошее зерно, а самое плохое оставим у себя? И будет тогда, как писали в СМИ со ссылкой на вас, что у нас хлеб пекут из фуражного зерна.

— Насчет хлеба из фуражного зерна раздули историю. От того, что домешивают фуражное зерно в помольную партию, качество хлеба не зависит вообще. Это всего лишь нормальный процесс формирования помольной партии с точки зрения себестоимости. Да, можно печь хлеб из пшеницы третьего класса. Но кто-нибудь посчитал, сколько будет стоить булка хлеба? А она по карману будет нашему населению, не очень имущему? Конечно, нет. Поэтому хлебопеки и мукомолы вынуждены использовать более низкокачественное зерно, поскольку оно дешевле стоит. Но оно же используется не одно, а вкупе с так называемыми улучшителями. Фуражная пшеница от продовольственной отличается только одним показателем — содержанием клейковины. Если вы слишком мало клейковины имеете в муке, то хлеб у вас просто не поднимется. Это не значит, что содержание клейковины несет в себе какую-то опасность, риск для здоровья. Всего лишь хлеб не взойдет, будет клеклым. Поэтому догоняют клейковину, добавляя улучшители в помольную партию: получается мука нормальных помольных характеристик и хлебопекарных качеств. Просто советский ГОСТ не позволял использовать для хлебопекарных целей пшеницу пятого класса, а ГОСТ, про который писали в СМИ, был на самом деле инициирован Институтом зерна. Они-то вообще не думали кормить народ фуражным зерном, они просто к современным реалиям приспособили нормативный документ. Никаких рисков и опасностей в этом ГОСТе не содержится, а раздули из мухи слона. Можно подумать, что мы чем-то отличаемся с точки зрения биологии от животных. А мы разве не заботимся о том, чем мы кормим животных? Скотину в советский период всегда кормили объедками со стола, хлебом кормили, причем уже заплесневелым, засохшим и уже повалявшимся в мусорной корзине — это было куда опаснее для организма скота, чем сейчас, когда мы кормим его полнорационными кормами. Так что это все наши мифы, которые начали распространять в СМИ.

У нас нет проблем с продовольственным снабжением. Даже при падении количества высококачественного зерна на собственные нужды нам его точно хватит за глаза. Мы почему подняли качество внешних поставок? Потому что некуда было девать это высококачественное зерно. У нас в составе всего урожая пшеницы среднее количество продовольственного зерна примерно 68 - 70 процентов. Ну упадет это количество в этом сезоне в связи с большим количеством урожая до 62 - 63 процентов, но это же 62 - 63 процента из 70 миллионов тонн, которые мы никогда не получали в истории. Где проблема?

— Тогда почему у нас при падении цен на зерно хлеб в магазине не дешевеет?

— Это абсолютно разные рынки, потому что в структуре себестоимости булки хлеба зерно занимает очень маленькую долю. Есть более критичные статьи затрат для хлебопеков, которые куда заметнее сказываются на стоимости на прилавке. Представьте себе, как это выглядит. У нас в 2008 - 2009 году цены на зерно обвалились в три раза, а цена хлеба выросла с 26 до 32 рублей за килограмм за сезон. Почему? В себестоимости булки хлеба зерновая доля была 12 процентов. При этом энерготарифы выросли, а они занимают куда более критичную позицию в себестоимости. Тогда же выросли зарплаты. Издержки выросли до пиковых значений. Много что было завязано на валютную стоимость, включая белки и те же самые добавки. Это все переложилось на кризисный 2008 год. Мало кто себе представляет, как выглядит рабочая сила на хлебопекарных предприятиях. Человек, который стоит у печи в августе в жару, находится 8 часов в температуре 60 градусов — как в бане паришься. Кто за маленькую зарплату согласится? Людей можно удержать только высокой зарплатой в таких условиях труда. Куда деваться? Вынуждены платить хлебопекам.

В конечном итоге есть раскладка себестоимости булки. Знаете, что самое критичное? Арендная плата за пекарни. В Москве хлебозаводы жалуются, что огромная конкуренция со стороны областных пекарен, потому что там арендная плата ниже, в результате они более конкурентоспособны.

— Если зайти в магазин, то разброс цен большой — до сотни рублей за булку. В чем разница между самой дешевой и дорогой?

— В качестве буханки. У нас много разговоров о качестве хлеба в сравнении с советским периодом. Но мы как-то забываем, что чудес не бывает и все завязано на стоимость. Дорогая булка хлеба, которая на прилавке, обладает вполне себе высокими, сопоставимыми с мировыми характеристиками. В Европе хлеб дороже в 5 раз, чем у нас. Так каких чудес вы хотите?

Когда мы говорим о дешевых, так называемых социальных сортах хлеба, то должны помнить, что жалуемся на несопоставимые параметры, на падение качества, при этом не оговаривая стоимость. Вспомните и сопоставьте параметры. Сколько стоил нарезной батон в советский период? 13 копеек. А сколько стоил проезд в метро? 5 копеек. А сейчас проезд — 50 рублей, а нарезной батон — 19 рублей. Если измерять по советским меркам, то сколько должен стоить этот батон? 130 рублей, минимум 65 рублей, а стоит 19 рублей. И какое качество вы хотите получить за 19 рублей? Оно же не может с потолка взяться.

Фото: prav.tatarstan.ru

«МЫ СТИМУЛИРУЕМ ЭКСТЕНСИВНОСТЬ И ПРОИЗВОДСТВО В НАИХУДШИХ КЛИМАТИЧЕСКИХ УСЛОВИЯХ»

— Вернемся к зерну. Многие ли регионы в этом году пострадали от засухи? Например, в Татарстане на нее жаловались предыдущие 7 лет.

— В этом году от засухи очень мало кто страдает, только отдельные хозяйства. В этом сезоне много дождей, влаги. К тому же мы не понесли традиционные риски по озимым (в этом году сохранность шикарная), поэтому рекордный урожай. Но не из-за того, что мы как-то супертехнологично отсеялись, просто с погодой повезло, так что сетовать на засуху не стоит.

— Говорят, что выгоднее всего заниматься зерном в Краснодарском, Ставропольском краях, Ростовской области. Так ли это?

— Прибыльнее всего заниматься этим на Кубани, но эта прибыльность сформирована исходя из все той же технологичности. Кубань, помимо агроклиматических условий, больше всех вкладывает удобрений в почву. Это, естественно, дает отдачу в виде урожая. Урожайность по пшенице там во многих хозяйствах 90 центнеров с гектара. А когда вы вкладываете те же 30 тысяч на гектар, но 9 тонн получаете, то какая себестоимость будет?

— Что тогда делать тем регионам, которые ни по цене, ни по качеству не могут конкурировать с лидерами?

— В первую очередь развиваться технологически — это магистральный путь, столбовая дорога. Это надо делать поэтапно, постепенно. Мы можем многое сделать, но в первую очередь мы должны обеспечить доступ к финансированию, дешевым средствам, а не к этим безумным ставкам. Мы давно говорим, что государству нужен фонд кредитования АПК. Поэтому надо обеспечить технологичность в первую очередь доступом к финансированию, во вторую очередь — за счет стимулирования со стороны государства.

У нас же госпрограммы поддержки не нацелены на технологическое развитие, даже, более того, они эти стимулы уничтожают. Скажем, погектарные субсидии. Как они выглядят на текущий момент? Это раздача всем сестрам по серьгам, исходя из логики общего количества посевных площадей и агроклиматики. Чем хуже агроклиматика, тем выше коэффициент выплат, чем больше площадей, тем больше выплата. Это о чем говорит? О том, что мы стимулируем количество площадей вместо повышения продуктивности, то есть стимулируем экстенсивность и производство в наихудших климатических условиях. Поэтому они простимулированы больше всего с точки зрения снижения производственной эффективности: чем хуже у тебя агроклиматика и больше экстенсификация вместо интенсификации, тем больше денег получи из госбюджета.

Мы уже давно говорим на эту тему с минсельхозом. Мы советуем установить правило, по которому будет установлена зависимость, прямо пропорциональная вложениям, исторически произведенным в каждый гектар. Сколько в каждый гектар положено — такой коэффициент тебе и начисляем. Это приведет к развороту вектора, направленного на технологическое развитие. Если ты больше вкладывал и больше получил, то, соответственно, у тебя появляется стимул технологически развиваться. Это не будет размазыванием всем сестрам по серьгам. Мы говорим, что должна быть планка отсечения для неэффективных хозяйств, скажем, если вкладывал меньше 5 тысяч на гектар в историческом разрезе, то получи фиксинг без всяких коэффициентов. Он и сейчас есть — 143 рубля, но его надо понизить до 30 рублей. А если вкладывал больше 5 тысяч рублей, то должна быть начислена выплата пропорционально объему вложений. Для тех, кто вкладывал 25 - 30 тысяч на гектар, получится не меньше 3 тысяч на гектар, если считать пропорционально. А это уже деньги, а не те 300 рублей, которые сейчас размазаны невидимым слоем. Вот что мы должны стимулировать. Тогда технологическое развитие у нас попрет семимильными шагами.

«ЗЕРНОМ МЫ ЗАВОЕВАЛИ РЫНОК ЧЕРЕЗ ДЕМПИНГ»

— А какие еще меры господдержки нужны на зерновом рынке?

— Есть вторая сторона медали. В первую очередь надо стимулировать рынки сбыта, и не только зерна, важнее даже для переработанной продукции, для конечной продукции — там без государства вообще не обойтись. Зерном мы завоевали рынок через демпинг, через низкие цены, толкаясь локтями с такими же экспортерами. По зерну это возможно, это более-менее свободный рынок, хотя с политикой завязан на многие вещи. Но, по крайней мере, доступ к рынкам стран-потребителей не ограничен, импортеры открыты: чем больше к ним заходит, тем лучше — выше конкуренция, соответственно, получают лучшие цены.

А вот по готовой конечной продукции все не так, там очень сильные ограничения существуют, которые продиктованы зачастую политикой. Здесь гораздо более сложная задача для продукции животного происхождения, демпинга будет недостаточно, его не хватит, чтобы пробиться на рынки, нужны политические усилия, которые надо включать на полную катушку. А если будет больше рынков сбыта для конечной продукции — выше будет внутренний спрос на зерно. У нас же он стагнирует, ему некуда развиваться. Мы в определенном смысле не способны восстановить спрос на зерно только за счет внутренних потребностей животноводства, который когда-то существовал. Это связано с современными технологическими показателями. У нас спрос на фуражное зерно растет только в связи с поголовьем и растет далеко не пропорционально поголовью.

Есть очень важный показатель — конверсия корма (сколько затрачивается корма для получения 1 килограмма живого веса животного). В свиноводстве в советский период этот показатель составлял 6 - 8 килограммов, он и сейчас в личных подсобных хозяйствах такой. В современных промышленных свиноводческих комплексах он составляет 3 килограмма. А за счет чего этот показатель достигнут? За счет того, что мы с советских 80 процентов уменьшили зерновую долю в корме до 65 процентов, мы гораздо более полнорационными кормами кормим, мы сокращаем долю зерна и наращиваем долю белков. В результате по сравнению с советским периодом затраты зерна мы сократили на получение 1 килограмма мяса в три раза. Это нормальный и естественный процесс.

Поэтому мы можем хоть как-то реанимировать бытовавший у нас спрос на фуражное зерно только при выходе на экспорт с конечной продукцией. Обратите внимание, мы вообще не экспортируем фуражную пшеницу, у нас нет рынков сбыта. Мы экспортируем фуражный ячмень, но всего одна страна доминирует в этом экспорте — Саудовская Аравия, у нее самый мощный потребитель этого фуража. Но ячмень у нас не основная культура, она во многом играет существенную роль при внутреннем кормлении, при наших технологиях, а весь мир кормит животных кукурузой. Мы тоже развиваем нашу кукурузную базу и экспортируем кукурузу на фураж, но пока количество относительно скромное — 4 - 5 миллионов тонн кукурузы в ближайшее время начнем вывозить. Но это все равно несопоставимо с пшеницей, которой мы экспортируем 25 миллионов тонн, и это только продовольственное зерно.

— Может, нам стоило бы экспортировать макароны, то есть продукцию с более высокой добавленной стоимостью? Можем мы делать макароны лучше, чем итальянцы?

— Можем. У нас рынок начал адаптироваться к общемировым параметрам последние три года. Мы в свое время производили большое количество и были сильны твердыми сортами — дурум, из которого как раз делаются нормальные макароны. Мы растеряли все это производство по одной простой причине: если вам платят за дурум столько же денег, сколько за обычную пшеницу, то зачем вкладываться в дурум? Он же технологический в производстве и стоит дороже. Не проблема его произвести, у нас есть традиционные ареалы обитания этих твердых пшениц, скажем, в Оренбургской области. Но когда вам никто не платит премию за качество, то смысл производить? Поэтому ее перестали производить, в нее перестали вкладываться, покупать семена, вкладываться в технологию. В результате мы растеряли производство. Мы начали только-только возрождать его, так как появился внешний спрос. Причем доходило до абсурда: мы перед нынешним кризисом вывозили в ту же Италию дурум, а оттуда завозили макароны. Но мы и этот экспорт потеряли, потому что пошлину влупили, а она зависит от стоимости, а дурум — самая дорогая пшеница. Естественно, по ней пошлина в первую очередь и ударила. В итоге мы в первую очередь через пошлину замочили наш экспорт дурума, а сейчас опять никто не вкладывает.

Фото: prav.tatarstan.ru

«ЛУЧШИЕ ВРЕМЕНА БЫЛИ, КОГДА ГОСУДАРСТВО О ЗЕРНОВИКАХ ЗАБЫВАЛО»

— Вы же знаете, что многие эксперты ругают нашу политику по нефти, которую мы гоним, а доводят ее до ума только за границей.

— У нас тут такая же история. У нас много таких вещей. Например, мы завозим огромное количество самых разных хлопьев. Два мощнейших завода работают на снабжение России — в Польше и Прибалтике. Им же в голову не придет делать из нашего зерна эти хлопья. А если мы обустроим это производство на нашей территории, значит, будет производиться из нашего зерна, и не грех, как поляки с латышами на нас ориентируют свое производство, нам тоже на кого-то внешнего сориентироваться. Но с этой продукцией надо еще пробиться.

Есть целый комплекс проблем, который только предстоит решить государству и России в целом. Драйвером может послужить развитие спроса. Конечно, если нарастим в обозримом будущем в два раза производство зерна, то это будет катастрофа — мы с таким количеством не справимся. Поэтому надо сначала осваивать рынки сбыта, а потом подтаскивать технологическую базу соразмерно со спросом.

— Мне кажется, в осваивании рынков сбыта велика политическая составляющая.

— Тут и политическая составляющая есть. Вы должны понимать, что рынки — самонастраивающаяся вещь. Этот механизм самонастраивания надо использовать. Мы его использовали, когда вышли в 2002 году с нашим зерном. Мы за год, но об этом мало кто знает и особо не задумывается, с нуля за один сезон 17,6 миллиона тонн вывезли. Понятно, что это стало следствием двух приличных урожаев в 2001 - 2002 годах — 85 и 86 миллионов тонн получили, накопили ресурс, и он выдавился за счет демпинга. У нас же не было ни инфраструктуры, ни специализированных компаний по экспорту зерна, ничего не было — все с нуля. Но выдавилось благодаря демпингу, потому что зерно девать было некуда. Так и работают самонастраивающиеся рынки: ликвидности нет, а ресурсов много, деваться некуда, это обваливает цены. Экспортеры образовались благодаря тому, что заработки составляли 30 - 50 долларов, а некоторые и по 80 долларов на тонне зарабатывали в 2002 году, это же сумасшедшие деньги, сейчас такое представить невозможно, конкуренция не даст.

Но именно это обстоятельство и то, что мы дали самонастроиться рынку, образовало класс экспортеров, который удерживает сегодня инфраструктуру и рынок от катастрофических падений. Видимо, можно использовать что-то подобное для готовой продукции. Только это не должно сопровождаться нулевым вниманием государства, как это было в то время, когда мы выходили на рынок. А потом появилось отрицательное внимание. У нас лучшие времена были, когда государство о зерновиках забывало, а сейчас придется помогать. Государство должно это сделать своим политическим вектором, оно должно заточить все инструменты стимулирования под продвижение, должно всерьез трудиться, чтобы наша продукция осваивала внешние рынки сбыта по всей линейке. Слава богу, сейчас у какой-то части чиновников появилось понимание.

— Санкции повлияли?

— Нет, санкции особо не повлияли. На уровне чиновников, конечно, вряд ли кто-то признает, но факт остается фактом: главное, что способствовало реальному импортозамещению, — это обвал рубля. А антисанкции, которые мы применили, сменили всего лишь географию поставок.

Я рассуждаю с точки зрения формирования нормальной конкуренции. Она должна быть честной. Мы ограничиваем конкуренцию протекционистскими мерами, мы можем это делать, чтобы развиться, подняться, но делать на вечной основе вредно. Это кончается тем, что мы получаем у собственного производителя неконкурентоспособную продукцию, мы же ее потом и потребляем, платим за нее дороже при менее высоком качестве. Чтобы нормально обеспечить интересы своего потребителя, мы обязаны поддерживать конкурентную среду на нормальном уровне. Однако у нас постоянная проблема в нечестной конкуренции не в пользу отечественного производителя, а в пользу иностранного.

Существуют даже государственные стимулы, которые поддерживают импортного производителя на нашей территории. Что мы делаем, приняв закон о запрете ГМО-посевов? Антиимпортозамещение, то есть мы обеспечиваем вход сюда готовой продукции. Мы же без нее обойтись не можем, готовую ГМО-продукцию никто не запрещает завозить, а у нас все животноводство сидит на соевом шроте ГМО. А производить собственную сою ГМО мы не можем. Что мы запрещаем? Кому это в голову пришло, исходя из мифических рисков, которые никогда никем не доказаны для здоровья человека? Это же абсурд. Но закончик приняли и занимаемся созданием неравно конкурентных условий в пользу иностранного производителя. Глупость — иначе это назвать нельзя.

«АГРАРНАЯ ПОЛИТИКА ДОЛЖНА ПЕРЕСТАТЬ БЫТЬ ПОПУЛИСТСКОЙ»

— Станет ли зерно для нас новой нефтью?

— Конечно, станет. Вопрос только один — когда? Речь идет не только о зерне, а вообще о возобновляемых ресурсах, потому что невозобновляемые рано или поздно станут неконкурентоспособными, поскольку они иссякают. Добыча углеводородов стоит все дороже и дороже. Глубина больше, значит, больше денег надо тратить на добычу. Рано или поздно придем к неконкурентоспособности по отношению к биоисточникам энергии. Этанол уже и сейчас мощно развивается в некоторых странах. Для него используется возобновляемое сырье — зерновые ресурсы, которые из года в год не иссякают, их можно на одних и тех же территориях шарашить. Поэтому они будут по себестоимости более конкурентоспособны, чем невозобновляемые. Это лишь вопрос времени.

— Когда это случится, по вашим оценкам?

— Мы можем простимулировать и гораздо раньше сделать наше зерно, скажем так, драйвером бюджетных процессов, которым на сегодня является продукция ТЭК. Но для этого государство должно поменять политику, а это не так просто. В первую очередь надо поменять политику в отношении аграрного сектора, потому что нынешняя политика формируется исходя из логики удовлетворения потребительских интересов, а она подчинена электоральным интересам власти. От этого никуда деться не можем. А сейчас еще и выборы, а в 2018 году еще и президента будем выбирать. Мы все время будем в этом предвыборном процессе кивать на интересы потребителя. А это очень вредно сказывается на стимулах производства.

У нас даже в госпрограмме записано, что цель по развитию сельского хозяйства — это удовлетворение потребностей населения в доступном и качественном продовольствии. Оказывается, целью развития сельского хозяйства мы имеем не получение конкурентоспособной продукции, а удовлетворение потребностей населения в доступном (то есть в дешевом) и качественном продовольствии. А я уже объяснял, что качество стоит денег. Мы даже цели формулируем неправильно и непрофессионально. Как с помощью такой цели мы можем простимулировать развитие производства? Надо называть вещи своими именами. Если вы хотели написать программу по поддержке потребителя, тогда это нормальная цель, но она решается через совсем другой инструментарий — через программу продовольственной помощи.

Никому в мире в голову не придет подавлять цены на продовольственные товары, кроме нас, без субсидий. Почему в Египте такой же дешевый хлеб, как у нас? Потому что государство субсидирует в огромных количествах хлебопечение. Они покупают за деньги наше зерно, задарма отдают мукомолам на переработку, чтобы хлеб оставался дешевым. А у нас кто-нибудь хоть копейку заплатил хлебопекам или мукомолам? Ни копейки! А при этом цены дешевые. За счет чего? Как мы можем развиваться, будучи в экономических тисках? Такого давления на цены аграрных издержек никто не оказывает. Продукция ТЭК и тарифы — все растет огромными темпами и никак не ограничивается, а конечная продукция, которую мы изготавливаем, подавляется. На это и пошлина была нацелена, и другие инструменты государства на это заточены. Мы создаем искусственным образом экономические тиски. А потом в условиях, когда аграрии загибаются, господдержку выделяем, чтобы они не сдохли, штаны поддерживаем. Но это ненормально! Нормально — это через господдержку стимулировать развитие.

А для этого надо поменять цели, аграрную политику, она должна перестать быть популистской, она должна быть стимулирующей для производства в первую очередь. Она должна быть ориентирована на экспорт, поскольку он является самым мощным драйвером повышения конкурентоспособности продукции и ликвидности рынка, фундаментом. Значит, должна быть ориентация на экспорт всего сельского хозяйства. Это то, что сделали в свое время бразильцы. Они поменяли свою аграрную политику и поставили цель — достичь в стоимостном выражении экспорта продовольственных товаров на 100 миллиардов долларов. Бразильцы этой цели достигли за 18 лет. Когда бразильского министра спросили про то, какую цель дальше будете ставить, он ответил: «Знаете, у нас цель как была, так и остается неизменной — повысить доходы сельхозпроизводителей. А 100 миллиардов долларов экспорта — это всего лишь средство для достижения цели. Поэтому цели мы менять не будем». Наша аграрная политика тоже рано или поздно поменяется, но опять вопрос — когда?

— У вас есть прогноз, когда это случится?

— Она меняется, но слишком медленно, с моей точки зрения. Я тружусь над тем, чтобы она менялась. Я же говорил, что до некоторых чиновничьих голов дошло, что экспорт должен стать фетишем. Вода камень точит. Надо избавиться от экономических тисков, в которых находится аграрный сектор. Есть целый ряд инструментов для этого. Мы давно уже беседуем на эту тему с чиновниками, но пока безуспешно, поэтому оптимизмом не дышу. Потрясающих вещей можно достичь, управляя рисками. У нас же никто не задумывается на эту тему. Я объясняю чиновникам — не доходит. Я пытался подарить команде Елены Скрынник, потом команде Николая Федорова систему, разработанную на основе мирового опыта, систему управления аграрными рисками, адаптированную полностью к нашей российской действительности, которая не требует даже бюджетных денег. Говорю: «Дарю!» — никто не берет, никому не надо. Но когда добьемся, чтобы все предлагаемые нами инструменты были внедрены, тогда и получим реальную подпорку для развития сельского хозяйства, а не для поддержания штатов.

— Надеюсь, когда это случится, в России перестанет вымирать деревня.

— Вы посмотрите в госпрограмму. Там написано, что к 2018 году надо достичь уровня доходов на селе — 52 процента от городских. Молиться нам на этот показатель? Мы планируем с таким уровнем доходов удержать там людей? Мы больные на голову? Мы не понимаем, почему в Америке все стремятся в фермеры и в сельскую территорию? Там инфраструктура лучше, чем городская, или стоимость жизни какая-то другая? Ничего подобного! Разве там в шаговой доступности те же услуги и товары, что и в городе? А раз они на более далеком расстоянии, то «автоматом» дороже. Но и доходы 120 процентов от уровня городских. А мы ставим фетиш — 52 процента от городского уровня. И какая же это программа развития, что мы там разовьем с помощью таких целей? Это наша специфика, что мы обустроили нищенскую сельскую жизнь.