Игумен Евфимий: «Максим Горький был увлечен идеями так называемого богостроительства»

Смоленская Седмиезерная икона Божией Матери (фото: tatarstan-mitropolia.ru)

ЧЕТЫРЕ ГОДА АЛЕКСЕЯ ПЕШКОВА

9 июля Православная Церковь празднует день памяти Смоленской Седмиезерной иконы Божией Матери. Это одна из величайших святынь Казанского края, которая до революции почиталась наравне с Казанской иконой. Существовала традиция обносить эту икону крестным ходом по городам и весям Казанской губернии, а на 26 июня/9 июля — день памяти избавления Казани от моровой язвы (икона дважды спасала Казань от чумы в 1654 и в 1771 годах) — ежегодно совершался крестный ход из Седмиезерной пустыни в Казань, где при огромном стечении народа совершался молебен. Потом так же крестным ходом икону возвращали обратно в монастырь.

В отличие от явленной Казанской иконы, которая бесследно исчезла в 1904 году, Смоленская Седмиезерная икона сохранилась до наших дней и пребывает ныне в алтаре кафедрального Петропавловского собора Казани. В дни ее памяти (9 июля, 10 августа и 26 октября) ее выносят для поклонения верующим.

Алексей Пешков (Максим Горький) приехал в Казань в 1884 году

В преддверии этого празднования мне хотелось бы обратить внимание читателей на один фрагмент из повести Максима Горького «Исповедь» («Жизнь ненужного человека», 1908), в котором рассказывается об исцелении, которое получила от Седмиезерной иконы одна больная девушка. Как известно, в 1884 году будущий классик советской литературы в возрасте 16 лет приехал в Казань, чтобы поступить в университет. После того как эта попытка провалилась, он зарабатывал себе на жизнь тяжелым и изнурительным трудом. Алексей Пешков прожил в Казани четыре года — это был весьма непростой период в его жизни. В 19 лет, сломившись под гнетом выпавших на его долю испытаний, юноша пытался наложить на себя руки, к счастью, попытка суицида оказалась неудачной. При всем том, что не следует отождествлять героя повести «Исповедь» с ее автором, в ней явно прослеживаются биографические черты будущего «великого пролетарского писателя» и основателя соцреализма.

ИДЕИ БОГОСТРОИТЕЛЬСТВА

Сегодня мало кто вспоминает о том, что Горький — известный певец революции, автор «Песни о буревестнике» и романа «Мать», прошел тернистым путем богоискательства, а в начале ХХ века был увлечен идеями так называемого богостроительства — достаточно сильного идейного течения в русском марксизме, к которому примыкали такие видные деятели социал-демократической партии, как Луначарский и Богданов. Знавшие в ту пору Горького люди говорили, что в этот период писатель «прямо замаливался». Из-за этого у него произошел достаточно серьезный конфликт с Лениным, который считал, что для борцов революции неприемлемы никакие формы религиозности, даже имеющие социальную направленность.

Ленин считал, что для борцов революции неприемлемы никакие формы религиозности

Конфликт между общественно-политическими взглядами и художественным талантом, не укладывающимся в прокрустово ложе «самых передовых теорий», для русских писателей явление весьма распространенное. Достаточно вспомнить того же Льва Толстого, ведь неслучайно исследователи его творчества говорят о Толстом-художнике и Толстом-проповеднике как о совершенно разных ипостасях его личности. В советскую эпоху этот конфликт приобрел системный характер, а зачастую имел и трагический финал — вспомним судьбу Александра Фадеева.

Не удалось избежать этого конфликта и Горькому. Известно, что писатель сделал выбор в пользу подчинения партийной дисциплине. После резкой критики Ленина и осуждения со стороны однопартийцев Алексей Максимович вынужден был фактически отказаться от своего произведения как от незаконнорожденного ребенка. Впоследствии Горький неоднократно заявлял о своих атеистических убеждениях и говорил, что повесть «Исповедь» была написана им в порыве малодушия.

«Исповедь» является одной из вершин художественного творчества Горького (обложка берлинского издания 1908 года)

Однако вне зависимости от взглядов на общественно-политическое устройство дар великого писателя и настоящего художника всегда являет себя в художественной правде. Несомненно, что публикуемый ныне фрагмент повести «Исповедь» является одной из вершин художественного творчества Горького.

То, насколько образно и глубоко автор описывает крестный ход и произошедшее от иконы исцеление больной девицы, дает все основания полагать, что Горький сам был свидетелем описываемого чуда. Впоследствии он предпочел сделать вид, что он ничего ни видел и ничего не знает. И в этом смысле его судьба в полном смысле этого слова может считаться горькой. Но это уже совсем другая история...

Первая страница повести издания 1908 года

***

Велик народ русский, и неописуемо прекрасна жизнь!

В Казанской губернии пережил я последний удар в сердце, тот удар, который завершает строение храма.

Было это в Седмиезерной пустыни, за крестным ходом с чудотворной иконой Божией Матери: в тот день ждали возвращения иконы в обитель из города, — день торжественный.

Стоял я на пригорке над озером и смотрел: все вокруг залито народом, и течет темными волнами тело народное к воротам обители, бьется, плещется о стены ее — нисходит солнце и ярко-красны его осенние лучи. Колокола трепещут, как птицы, готовые лететь вслед за песнью своей, и везде — обнаженные головы людей краснеют в лучах солнца, подобно махровым макам.

У ворот обители — чуда ждут: в небольшой тележке молодая девица лежит неподвижно; лицо ее застыло, как белый воск, серые глаза полуоткрыты, и вся жизнь ее — в тихом трепете длинных ресниц.

Рядом с нею отец, высокий мужчина, лысый и седобородый, с большим носом, и мать — полная, круглолицая; подняла она брови, открыла широко глаза, смотрит вперед, шевеля пальцами, и кажется, что сейчас закричит она, пронзительно и страстно.

Подходят люди, смотрят больной в лицо, а отец мерным голосом говорит, тряся бородой:

— Пожалейте, православные, помолитесь за несчастную, без рук, без ног лежит четвертый год; попросите Богородицу о помощи, возместится вам Господом за святые молитвы ваши, помогите отцу-матери горе избыть.

Видимо, давно возит он дочь свою по монастырям и уже потерял надежду на излечение; выпевает неустанно одни и те же слова, а звучат они в его устах мертво. Люди слушают прошение его, вздыхая, крестятся, а ресницы девушки все дрожат, окрыляя тоскливые глаза.

Может быть, двадцать расслабленных девиц видел я, десятки кликуш и других немощных, и всегда мне было совестно, обидно за них, — жалко бедные, лишенные силы, тела, жалко их бесплодного ожидания чуда. Но никогда еще не чувствовал я жалость с такой силой, как в этот раз.

Великая немая жалоба застыла на белом, полумертвом лице дочери, и безгласная тоска туго охватила мать. Тяжело стало мне, отошел я, а забыть не могу.

Тысячи глаз смотрят вдаль, и вокруг меня плывет, точно облако, теплый и густой шепот:

— Несут, несут!

Тяжело и медленно поднимается в гору народ, словно темный вал морской, красной пеной горит над ним золото хоругвей, брызгая снопами ярких искр, и плавно качается, реет, подобно огненной птице, осиянная лучами солнца, икона Богоматери.

Из тела народа поднимается его могучий вздох — тысячеголосное пение:

— Заступница усердная, Мати Господа Вышняго!

Рубят пение глухие крики:

— Шагу! Прибавь шагу! Шагу!

В раме синего леса светло улыбается озеро, тает красное солнце, утопая в лесу, весел медный гул колоколов. А вокруг скорбные лица, тихий и печальный шепот молитвы, отуманенные слезами глаза, и мелькают руки, творя крестное знамение.

Одиноко мне. Все это для меня — заблуждение безрадостное, полное бессильного отчаяния, усталого ожидания милости. Подходят снизу люди; лица их покрыты пылью, ручьи пота текут по щекам, дышат тяжко, смотрят странно, как бы не видя ничего, и толкаются, пошатываясь на ногах. Жалко их, жалко силу веры, распыленную в воздухе.

Нет конца течению народа!

Возбужденно, но мрачно и как бы укоряя, несется по воздуху мощный крик:

— Радуйся, Всеблагая, радуйся!

И снова:

— Шагу! Шагу!

В целом облаке пыли сотня черных лиц, тысячи глаз, точно звезды млечного пути. Вижу я: все эти очи — как огненные искры одной души, жадно ожидающей неведомой радости.

Идут люди, как одно тело, плотно прижались друг к другу, взялись за руки и идут так быстро, как будто страшно далек их путь, но готовы они сейчас же, неустанно идти до конца его.

Душа моя дрожит великой дрожью непонятной тревоги; как молния вспыхнуло в памяти великое слово Ионино:

— Богостроитель народ!?

Рванулся я, опрокинулся встречу народу, бросился в него с горы и пошел с ним, и запел во всю грудь:

— Радуйся, благодатная сила всех сил!

Схватили меня, обняли — и поплыл человек, тая во множестве горячих дыханий. Не было земли под ногами моими, и не было меня, и времени не было тогда, но только — радость, необъятная, как небеса. Был я раскаленным углем пламенной веры, был незаметен и велик, подобно всем, окружавшим меня во время общего полета нашего.

— Шагу!

И неудержимо летит над землею народ, готовый перешагнуть все преграды и пропасти, все недоумения и темные страхи свои.

Помню — остановилось все около меня, возникло смятение, очутился я около тележки с больной, помню крики и ропот:

— Молебен, молебен!

Было великое возбуждение: толкали тележку, и голова девицы немощно, бессильно качалась, большие глаза ее смотрели со страхом. Десятки очей обливали больную лучами, на расслабленном теле ее скрестились сотни сил, вызванных к жизни повелительным желанием видеть больную восставшей с одра, и я тоже смотрел в глубину ее взгляда, и невыразимо хотелось мне вместе со всеми, чтобы встала она, не себя ради и не для нее, но для чего-то иного, пред чем и она, и я — только перья птицы в огне пожара.

Как дождь землю влагою живой, насыщал народ иссохшее тело девицы этой силою своей, шептал он и кричал мне и ей:

— Ты — встань, милая, вставай! Подними руки-то не бойся! Ты вставай, вставай без страха! Болезная, вставай! Милая! Подними ручки-то!

Сотни звезд вспыхнули в душе ее, и розовые тени загорелись на мертвом лице; еще больше раскрылись удивленные и радостные глаза, и, медленно шевеля плечами, она покорно подняла дрожащие руки и послушно протянула их вперед — уста ее были открыты и была она подобна птенцу, впервые вылетающему из гнезда своего.

Тогда все вокруг охнуло, — словно земля медный колокол и некий Святогор ударил в него со всей силой своей, — вздрогнул, пошатнулся народ и смешанно закричал:

— На ноги! Помогай ей! Вставай, девушка, на ноги! Поднимайте ее!

Мы схватили девицу, приподняли ее, поставили на землю и держим легонько, а она сгибается, как колос на ветру, и вскрикивает:

— Милые! Господи! О, Владычица! Милые!

— Иди, — кричит народ, — иди!

Помню пыльное лицо в поту и слезах, а сквозь влагу слез повелительно сверкает чудотворная сила — вера во власть свою творить чудеса.

Тихо идет среди нас исцеленная, доверчиво жмется ожидавшим телом своим к телу нарда, улыбается, белая вся, как цветок, и говорит:

— Пустите, я — одна!

Остановилась, покачнулась — идет. Идет, точно по ножам, разрезающим пальцы ног ее, но идет одна, боится и смеется, как малое дитя, и народ вокруг нее тоже радостен и ласков, подобно ребенку. Волнуется, трепещет тело ее, а руки она простерла вперед, опираясь ими на воздух, насыщенный силою народа, и отовсюду поддерживают ее сотни светлых лучей.

У ворот обители перестал я видеть ее и немного опамятовался, смотрю вокруг — всюду праздник и праздничный гул, звон колокольный и властный говор народа, в небе ярко пылает заря, и озеро оделось багрянцем ее отражений.

Идет мимо меня некий человек, улыбается и спрашивает:

— Видел?

Обнял я его и поцеловал, как брата после долгой разлуки, и больше ни слова не нашлось у нас сказать друг другу; улыбаясь, молча, разошлись.

Максим Горький