Чего хочет русская душа?

АНАРХИЗМ — ЯВЛЕНИЕ РУССКОГО ДУХА

В статье Николая Бердяева «Душа России» каждый абзац нуждается в осмыслении и заставляет задуматься о вещах не столько исторических, сколько о настоящем и будущем страны. Мне самому приходилось не раз писать о России как последней великой державе, завершающей целую «имперскую» эпоху, как стране с явно избыточным государственным началом. Даже сегодня тоска по державности является стержневой темой российского менталитета. И вдруг у Бердяева читаем: «Россия — самая безгосударственная, самая анархическая страна в мире. И русский народ — самый аполитический народ, никогда не умевший устраивать свою землю. Все подлинно русские, национальные наши писатели, мыслители, публицисты, — все были безгосударственниками, своеобразными анархистами. Анархизм — явление русского духа, он по-разному был присущ и нашим крайним левым — и нашим крайним правым». Бердяев анархизм рассматривает не как политическое течение, для него это состояние души. Казалось бы, заявление Бердяева на фоне имперского прошлого абсурдно, но если вспомнить казачьи вольницы, столпов мирового анархизма Михаила Бакунинаи кн. Петра Кропоткина, то оно не кажется столь уж противоречивым. Однако не ясно: как это утверждение совместить с тягой России к державности?

Николай Бердяев: «Русская душа хочет священной общественности, богоизбранной власти»

Бердяев никогда не исходил из какой-либо заданной доктрины, истоки его мыслей нельзя найти у Платона, Канта или Гегеля, он не был марксистом, кадетом или славянофилом, он анализировал и описывал то, что видел своими глазами, прочувствовал, пережил. Надо признать правоту его утверждения о противоречивости русской души, ибо не он это придумал, он лишь фиксировал абсурдность бытия. Он искренне пытался подойти к анализу России как европейский мыслитель, используя весь арсенал категориального аппарата философии и политологии, но картина никак не укладывалась в европейское прокрустово ложе, ибо не было и нет стройности в самой жизни. Можно было бы сказать, что Россия еще не доросла до европейского уровня в своей эволюции, но как быть с такими гигантами, как Толстой, Достоевский, Чехов, Чайковский, Мусоргский, Рахманинов, Стравинский или тот же Ленин — вечный оппонент Бердяева. Без русской культуры не понять не только политической истории Европы, но и всей западной цивилизации. А может, дело не в эволюционных ступенях, где каждую страну нужно поставить на свою полочку?

Понятие прогресса — буржуазное изобретение, созданное для критики своих монархических предшественников или же оправдания завоевания отсталых народов, это дискурс колониальной политики. Мы под влиянием Просвещения раскладываем народы на развитые, недоразвитые и дикие. На самом деле народы шли разными путями, и западные достижения далеко не всегда являются образцами для других культур. Существуют технические достижения, определенные успешные экономические модели Запада, которые нужно заимствовать и делать элементом общечеловеческой цивилизации, но культура не подпадает под представления о прогрессе. Античность, как и эпоха Возрождения в сфере искусства, литературы, архитектуры остаются недосягаемыми образцами. Кроме того, у каждого народа есть точки отсчета в духовном развитии, которые всегда остаются уникальными. Так, например, Пушкин для европейской культуры мало что значит, в отличие от Достоевского или Чехова, но для русских он родоначальник национального духа, а потому навечно останется непревзойденным классиком.

Бердяев не только анархизм, но и народничество, славянофильство и либералов оценивает не в европейской политической традиции, а как чисто русские безгосударственные гуманистические течения: «Русская душа хочет священной общественности, богоизбранной власти». Для русских важны не партийные течения, а знак свыше, указывающий на авторитет власти, для них важна не иерархия власти, а ее символичность. Русские должны быть убеждены, что выбор пал именно на того, кто волею судьбы оказался на троне. Не важно, что не было такой партии, не существенно, откуда появился вождь и кто его финансировал, он сказал нужные слова в тот момент, когда люди ждали знак свыше. Это как игра в рулетку, на которой выпадает задуманное число, или же как русская рулетка с ограниченной альтернативой: народ пойдет за вождем, которому выпал счастливый случай, но если случится осечка, то пощады ждать не стоит. В России царей или вождей могут легко растоптать и выбросить из сердца, вчерашних кумиров сделать предметом насмешек.

«Сам русский атеизм религиозен», — очень точно замечает Бердяев, еще не подозревая, что вся история с коммунистическим строем подтвердит в самой извращенной форме этот тезис — наступит пора не только обожествления Ленина, но культ живого человека — Сталина

НЕПРИЯТИЕ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ИЕРАРХИИ

Никогда столько не лгут, как во время войны, после охоты и до выборов.

Отто фон Бисмарк

Партийные движения в России всегда оказывались слабыми и несущественными, они скорее представляли собой идеологические наросты на экономических и политических организмах, нежели добровольные объединения граждан на основе интересов и убеждений. Гражданское общество в России существовало в зародыше, причем как городское явление, а страна была крестьянская. Земствам не дали развиться, крестьянам не дали воли. Духовные искания и идейные предпочтения, возникшие до и в особенности после Первой русской революции, невозможно уложить в европейскую систему политических течений, они выбиваются из этой классификации, а те, что были созданы по европейскому образцу, оказывались маловлиятельными. Более того, партии и лидеры, которые шли западным путем, воспринимались как иностранцы, точно так же оценивалась бюрократия, ибо государственное управление считалось не русским занятием. «Русский народ как будто бы хочет не столько свободного государства, свободы в государстве, сколько свободы от государства, свободы от забот о земном устройстве», — замечает Бердяев. Государство воспринималось как чуждое, внешнее, иноземное, пришедшее с варягами. Интересы народа были связаны не с государственным устройством, а жизнью на земле. Политические движения были чисто городским изобретением для защиты сословных интересов или же создавались в подражание новым веяниям, пришедшим из Франции. Цари, генсеки, президенты пытались страну вогнать в привычные для Европы государственные структуры, на что народ отвечал бунтом.

Российский бунт — это неприятие государственной иерархии, которую народ до поры до времени терпит, а затем свергает. «Русский анархизм — женственный, а не мужественный, пассивный, а не активный, — пишет Бердяев. — И бунт Бакунина есть погружение в хаотическую русскую стихию. Русская безгосударственность — не завоевание себе свободы, а отдание себя, свобода от активности. Русский народ хочет быть землей, которая невестится, ждет мужа». Бунт не преследует завоевание свободы как конечной цели, человек ощущает себя свободным в самом бунте. Бунт и есть свобода. А в конце человек ждет более справедливой власти, причем им может стать Лжедмитрий или Пугачев, польский царевич Владислав или шведский королевич Карл Филипп, татарский хан Семион Бикбулатович или же Михаил Романов, наконец, грузинский семинарист Иосиф Джугашвили — русскую душу не волнуют вопросы престолонаследия.

Русские могли поклоняться и верить в «Священный Град», Христа, святых угодников, коммунизм, леших и домовых, НЛО, пришельцев — не важно. «Сам русский атеизм религиозен», — очень точно замечает Бердяев, еще не подозревая, что вся история с коммунистическим строем подтвердит в самой извращенной форме этот тезис — наступит пора не только обожествления Ленина, но культ живого человека — Сталина. «Россия — фантастическая страна духовного опьянения, — пишет Бердяев, — страна хлыстов, самосжигателей, духоборов, страна Кондратия Селиванова и Григория Распутина, страна самозванцев и пугачевщины. Русской душе не сидится на месте, это не мещанская душа, не местная душа. В России, в душе народной, есть какое-то бесконечное искание, искание невидимого града-Китежа, незримого дома». Российский народ никогда не объединяла экономическая цель: ВВП, национальный доход на душу населения, конкурентоспособность, он жил мифами, православием, идеей, его нельзя было вдохновить меркантильностью. То, что объединяет Россию как страну, это не государство и не православие, а сама земля, превратившая территорию в мозаику регионов. Это как пчелиный улей, он живет в определенных рамках, но скрепляется самими сотами, а не внешней силой — рамка нужна всего лишь для определения внешних границ, а не внутреннего устройства. Государство с ее структурой скорее носит символический характер, нежели реально управляет. Даже сегодня из Москвы невозможно собрать элементарные сведения о ситуации в стране, все статистические показатели носят приблизительный характер и могут говорить о тенденции, а не реальной картине жизни, теневая экономика сопоставима с законной, налоговые сборы давно превратились в сбор дани или «выхода», только в отличие от Золотой Орды, где татарская дань составляла всего-то 10%, сегодня «русская дань» составляет прямо противоположную цифру. Регионы в таких условиях выживают только по одной причине: они как пчелки самостоятельно обустраивают свои соты.

ПОЛИТИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА ОПИРАЕТСЯ НА ТИРАНИЮ, А НЕ НА ЗАКОН

Все люди равны при республике, все люди равны и при деспотизме; в первом случае потому,
что они все, в последнем потому, что они ничто.

Шарль Монтескье

В России никогда не было сколь-нибудь влиятельной либеральной идеологии. Более того, благодаря окну в Европу европейское вольнодумство заразило Россию, но в весьма специфическом разрезе — поскольку Петр всячески укреплял армию и чиновничество, то либеральные течения проникли в гвардейские казармы, устраивавшие перевороты. Вольнодумство стало чертой дворянской, доставшейся затем в наследство интеллигенции, а потому все российские интеллектуалы оказались критиками власти, а пальма первенства в разговорах о свободе досталась анархистам.

Бунт всегда был характерной чертой России, и свобода чаще понималась как анархия. Бакунин и князь Кропоткин потрясли мир своими идеями безгосударственного коммунизма. Они государство считали главным врагом общества, а бюрократию — врагом личности. Бакунин существование государства связывал с идеей Бога, а идею Бога считал отречением от человеческого разума, от справедливости и свободы. «Если Бог есть, человек — раб». Бог мстителен, все религии жестоки. Бог — оправдание злых форм государства. В одной из работ он писал, что если бы Христос существовал на самом деле, то его стоило бы убить. Страшные мысли, но ведь анархисты во многом оказались провидцами. Бакунин предсказывал, что если какой-нибудь народ попробует осуществить в своей стране марксизм, то это будет самая страшная тирания, какую только видел мир. Анархизм в понимании Бакунина и Кропоткина не был произволом, он был самоорганизацией общества без чиновников — истинным коммунизмом.

В 1993 телезрители следили за сценой расстрела Белого дома как за неким политическим шоу, спокойно попивая чай на кухне

ГОСУДАРСТВО ДАЛЕКО, ГДЕ-ТО ЗА СТЕНАМИ КРЕМЛЯ

Не приведи Бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка.

Алесандр Пушкин. «Капитанская дочка»

Анархизм был присущ не только народу, не только вольнодумцам, но он стал частью государственного устройства, несмотря на грозную титулатуру. Петр как никто другой содействовал развитию особой политической культуры, опиравшейся на произвол, а не закон. По словам Ключевского, «он не сумел очистить свою кровь от единственного крепкого направителя московской политики, от инстинкта произвола». Произвол и есть анархия, только на высшем уровне. Произвол давал полную свободу прихотям правителя и делал народ рабом. С другой стороны, идея свободы в России оказалась столь же противоречивой как право власти на произвол — она выразилась или в уходе от жизни в географический простор, в странничество, в казаки или же в утверждении своих законных прав с помощью бунта и террора народовольцев. А когда, наконец, свобода победила в годы революции, она вновь установила произвол. Свобода оказалась всего лишь правом на произвол, она не получила позитивного вектора самоутверждения. Логика права оказалась враждебна русскому уму. Русский человек предпочитал жить по совести, но не по закону и при этом проклинал произвол, от которого более всего страдал. Он на произвол отвечал бунтом, который был самым что ни на есть откровенным и диким произволом.

«Перестройка» ненадолго создала иллюзию наступления либерализма в стране. Но «культура» произвола вновь взяла верх. В 1993 году в условиях противостояния президента России с парламентом Борис Ельцин просто его расстрелял, а народ не стал особенно возражать. Президент поступил как Иван Грозный или император Петр I: «Жаловать своих холопей мы вольны и казнить их вольны же». Но самое страшное заключается в том, что народ это стерпел, поскольку его психология готова оправдать произвол. Телезрители следили за сценой расстрела Белого дома как за неким политическим шоу, спокойно попивая чай на кухне. Прошло немного лет, а об этом событии помнят только родные и близкие погибших. Ни сочувствия, ни протеста. Произвол наверху и зреющий до поры до времени бунт внизу — так выглядит формула политической культуры России.

Природа России, характер колонизации обширных земель создавал тот настрой, который приучил людей опираться на себя, а не на государство, которое было чужим и располагалось где-то далеко за стенами Московского Кремля. Об этом в следующих статьях.

Слышу и вижу вас
В вагонах трамвая, в театрах, конторах
И дома, в мой вдохновенный час,
При сдвинутых шторах.
Вы замешались в толпу, вы снуете у фонарей,
Там, где газетчик вопит о новых бедах России.

Владислав Ходасевич. Призраки (1918)

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции