«В КАЗАНИ БУДЕТ ДЕБЮТ ЭТОЙ ЛЕКЦИИ»

— Мария, ближайшие длинные выходные в Казани ознаменуются уже традиционным летним книжным фестивалем «Смены» в парке «Черное озеро». Лекция, которую вы прочтете на фесте (11 июня), называется «Состояние кинематографа в 2018 году». Не слишком обширная тема для полуторачасового выступления?

— Может быть. Но, на самом деле, это будет связано с тем, что несколько лет назад у меня вышла книга «Кино как визуальный код», где рассказывалось о том, что произошло с кинематографом в начале ХХ века, когда происходил довольно болезненный для кино процесс, а именно переход к новым носителям, которые довольно сильно изменили язык кино, язык повествования. Я довольно долго читала это как курс лекций, и сейчас стало понятно, что наступил уже какой-то следующий этап.

Поэтому мне самой захотелось собрать какие-то разрозненные мысли по поводу того, что происходит в кино сейчас, когда цифровая революция уже закончилась, все уже устаканилось, но пошли какие-то другие процессы — смысловые. Как раз, мне кажется, появился хороший повод собрать эти мысли в одном месте. Так что в Казани будет дебют этой лекции.

— И какие же важные тенденции заметны в кинематографе конца второго десятилетия XXI века?

— Есть определенные тенденции, влияющие на кинопроцесс, которые можно подметить на больших кинофестивалях, больших киносмотрах. Это такая витрина, выставка того, что происходит в арт-кино и большом кино, потому что арт-кино всегда было лабораторией для большого кино.

И одним из таких показательных примеров является, естественно, недавно завершившийся Каннский фестиваль — главный, самый престижный, не только в Европе, но и в мире киносмотр. И в последние годы с ним действительно происходит очень много перемен — как настоящих, так и декоративных. Поэтому можно, даже рассматривая исключительно прошедший Каннский фестиваль, делать какие-то выводы. Например, известен конфликт Канн с Netflix. Три года они не могут договориться о том, что такое кинопоказ, и, собственно, этот конфликт затрагивает очень много других вопросов. Как кино дальше будет существовать — в кинотеатрах или на домашних экранах, как будут проходить премьеры, как будут создаваться какие-то медийные хвосты вокруг этих премьер...

Вторая большая тема, которая сейчас активно обсуждается, если выразиться в общем смысле, — это утверждение женщины в профессии. В течение года разные фестивали стали отчитываться, например, 49 процентов женщин в программе и прочее. Все это какие-то статистические данные, за которыми стоят глубокие процессы...

Подробно с программой летнего книжного фестиваля «Смены» в парке «Черное озеро» 10–11 июня можно познакомиться здесьФото: «БИЗНЕС Online»

— То есть феминизация киноиндустрии – это серьезная и долгоиграющая история, а не просто круги вокруг «дела Вайнштейна» вроде речи Азии Ардженто на закрытии фестиваля в Каннах?

— Это долгоиграющая история. Она отражается, например, на кинопроизводстве, а это очень сложная система, в разных странах устроена по-разному. Например, в Европе, особенно в Северной Европе, сейчас уже существуют гендерные квоты. Скажем, 50 процентов денег на кино дается режиссерам-женщинам. К чему это приведет, какие будут последствия, насколько эта ситуация искусственная, насколько естественная — мы пока не знаем. Это еще самое начало пути.

Что касается Харви Вайнштейна, то это лишь один из эпизодов. Но да, это тоже довольно большая проблема, Вайнштейн, конечно же, уже никогда не будет принят на Каннском фестивале. Но все понимают, что с его отсутствием американское присутствие на кинофестивале в Каннах сократилось, потому что он был большим драйвером и объединяющим фактором. Охотился за женщинами, насиловал их... В то же время очевидно, что это была какая-то связь американского кинопроизводства и европейского, которое тоже сейчас ослабевает.

То есть у всех этих явлений существуют какие-то позитивные и отрицательные проявления, которые влияют на все кино в целом и на фильмы, которые мы в конечном итоге смотрим в кинотеатрах у себя в городах.


«НАСКОЛЬКО ВООБЩЕ СЕЙЧАС ЛЕГИТИМЕН САМ ФОРМАТ ТАКОГО СЕРЬЕЗНОГО ВЫСКАЗЫВАНИЯ С АКТЕРАМИ, С ПЕРСОНАЖАМИ»

— А если говорить о художниках? Кто определяет лицо мирового кинематографа в 2018 году? Наверное, речь прежде всего об арт-кино.

— Вообще, к сожалению, довольно заметно, что мир кино стареет. Тому же Каннскому фестивалю не всегда интересны молодые режиссеры с какими-то новыми историями. Но они, конечно, есть, и интересно, с какими мыслями и на каких условиях эти люди приходят в профессию, продолжают ли они также серьезно относиться к кино, потому что у меня такое ощущение, что, например, новое молодое поколение уже не так сильно стремится в мировой кинематограф. Они больше смотрят на документальное кино, на какие-то видеоэксперименты. Наскольк вообще сейчас легитимен сам этот формат такого серьезного высказывания с актерами, с персонажами, если какие-то гораздо более сильные вещи можно сделать другими методами, например, документальным кино.

Об этом я тоже собираюсь говорить, в том числе и на примере фильма Сергея Дворцевого «Айка», который участвовал в Каннском конкурсе и выиграл приз за лучшую женскую роль. Дворцевой — документалист, который снял уже не в первый раз игровой фильм, приближенный к документальной манере.

Насколько вообще уместно сейчас снимать дорогое игровое кино, какие молодые авторы все еще считают, что стоит тратить на это деньги, силы огромного количества людей, чтобы рассказывать таким способом истории, – об этом мы поговорим в Казани.

— Значит, можно предположить, что уже через несколько лет программа того же Каннского фестиваля будет выглядеть совершенно иначе в плане жанрового разнообразия?

— Пока это непонятно. Мы сейчас опять находимся в каком-то затяжном кризисе, и совершенно непонятно, что из этого выйдет. Что касается конкретно Каннского фестиваля, то там есть свои внутренние проблемы, связанные с тем, что они поддерживают французское кино, и это очень сильно их ограничивает, то есть они вынуждены ставить в основную программу слабые фильмы, подбирать что-то более однообразное. В 2018 году это было очень заметно, потому что такие интересные эксперименты, как, например, шведский фильм «Граница», победивший в «Особом взгляде», в главный конкурс не ставятся.

Но есть ли вообще достаточное количество таких интересных фильмов, с одной стороны, развлекательных, с другой – концептуальных, с какой-то идеей, фишкой, чтобы они выходили за пределы программы, как это было, например, с греческим режиссером Йоргосом Лантимосом. Он действительно прошел путь от таких маленьких концептуальных притч к фильмам с европейскими и американскими актерами, которые смотрит большое количество людей.


— Вообще, какие у вас самые яркие впечатления от Канн в этом году?

— Я сфотографировалась с Кристен Стюарт, которая отличилась уже не в первый раз тем, что сняла туфли на каблуках прямо на ковровой дорожке. Это тоже довольно интересная история, поскольку женщин не пускают без каблуков на красную ковровую дорожку. В то же время делаются декоративные объявления о том, что женщины берут власть на фестивале, поскольку Кейт Бланшетт возглавила его жюри, но при этом они всегда должны оставаться на каблуках. Вот такие вещи: насколько это просто декорация или есть какие-то глубинные изменения?

— Правильно я понимаю, что в этом году в Каннах было не так много сильных картин, поэтому не случайно «Пальмовую ветвь» взял негромкий фильм «Магазинные воришки» Хирокадзу Корээда?

— Мне сложно сказать, потому что я была только на половине фестиваля и видела далеко не все. Мне запомнилась вышеупомянутая «Граница» про женщину-тролля, которая не сразу узнает, что она тролль, работает таможенницей и в какой-то момент встречает странного человека, который рассказывает ей, что она тролль. А еще In My Room («В моей комнате») Ульриха Келлера — это такая антиутопия, которая начинается как история обычного оператора-неудачника, который очень плохо снимает, а потом он вдруг оказывается в мире, где исчезли все остальные люди, и начинает как-то выживать, как Робинзон Крузо. Такой очень интересный, необычный формат мистического фильма, я такого раньше никогда не видела.

«ЕСТЬ ТАКОЕ ОТЛИЧНОЕ ОПРЕДЕЛЕНИЕ — «ОЧЕНЬ МАРАЗМАТИЧНОЕ КИНО»

— Но я видел ваши рецензии и на «Донбасс» Лозницы, на «Дом, который построил Джек» Фон Триера. 

— Да, я видела «Донбасс», который как раз открывал программу «Особый взгляд», и Фон Триера, да, мне тоже повезло.

— После прочтения вашего текста о «Доме, которые построил Джек» стало очень грустно: вы пишете что это, вероятно, последний фильм датчанина. Фон Триер действительно так плох физически?

— Именно в силу физических причин, я это имела в виду, потому что ему уже за 60, и он как раз тот человек, который в течение последних 30 лет лучше всего владел этой формой постановочного рассказа, ясно, что здесь он №1 в мире. Но когда человека после семилетнего отсутствия в Каннах поддерживают на лестнице, потому что он не может сам подняться, это, конечно, производит грустное впечатление. Однако современная медицина хорошо справляется с болезнью Паркинсона или с последствиями алкоголизма... Так что, возможно, что это не последний его фильм, хотя ощущения были грустными.


— Нынешняя картина какое место займет в фильмографии Триера?

— Когда вы посмотрите, вы поймете. Есть такое отличное определение — «очень маразматичное кино», я его так называю. Режиссер чувствует себя в конце жизни и начинает позволять себе то, что не позволял раньше. Когда он был моложе, и у него было много каких-то ограничений. В этом фильме довольно неожиданный финал, который не похож на то, что было у Триера раньше. Такая очередная, как всегда у больших художников, автобиография с погружением в личный ад. С одной стороны, достаточно развлекательно, с другой – грустное кино, но хорошо бы его пересмотреть, потому что у каждого показа своя атмосфера.

— Вас часто представляют как исследователя творчества Алексея Балабанова. Все, что говорят о «Джеке» Триера, невольно наводит на аналогии с «Я тоже хочу», последним фильмом Балабанова, который только ленивый не назвал кинозавещанием художника, понимающего, что уходит как минимум из профессии.

— Вообще, есть какое-то ощущение, что Балабанов и Фон Триер — разлученные при рождении близнецы, потому что они примерно одного возраста, одного поколения, читали одни и те же книги, но у них была очень разная судьба именно в том, что один — из России, а другой — из европейской страны.

У меня просто такое интуитивное ощущение, и об этом даже написаны какие-то тексты на русском языке, что у них есть какие-то переклички и их желание провоцировать, даже, может, против своей воли или по своей воле, их объединяет. Да, это какое-то провокативное кино, которое вызывает острые реакции. У Триера мы прекрасно помним все эти скандалы, последний по поводу уточки в «Джеке», как и каждый фильм Балабанова вызывал какие-то похожие вопросы, скандалы. На тот же Каннский фестиваль «Груз 200» не взяли, потому что посчитали слишком жестоким. Хотя там, как и в случае с уточкой, никто не пострадал.

«НЕ ДУМАЮ, ЧТО У БАЛАБАНОВА БЫЛА КАКАЯ-ТО ЧЕТКАЯ ПЛАТФОРМА, С КОТОРОЙ ОН ВЕЩАЛ»

— Мне запомнилась фраза в одном из ваших текстов про Балабанова о том, что для российского кино за последние годы он стал настоящей отцовской фигурой, вытеснив Тарковского...

— Для меня это была какая-то неожиданность, когда начала это замечать. Конечно, Тарковский по-прежнему довлеет, он, видимо, как-то очень сильно производит впечатление на тех людей, которые приходят в кино. И главное, что западная аудитория и наша современная молодежь легко воспринимают его, и это как-то органично стране, в которой мы живем. То есть понятно, что это какой-то такой язык, который и формально, и содержательно подходит России.

И Балабанов казался как раз таким абсолютно уникальным художником, с каким-то невоспроизводимым взглядом, потому что понятно, как воспроизвести Тарковского, когда все идет замедленно: дождь, что-то такое, все, что высмеивается, как штампы «тарковщины». А вот как копировать Балабанова — совершенно непонятно, потому что это какая-то такая внутренняя энергия. Но тем не менее очевидно, что для многих из тех, кто приходит в кино сейчас, он является какой-то значимой фигурой, и оммаж ему носит самый разный характер.

— Какие яркие примеры можете привести?

— Юрий Быков посвятил Балабанову фильм «Дурак». Он не похож на фильмы Балабанова, но режиссер таким образом себя считает каким-то его наследником. Или в фильме «14+» про любовь школьников, где мальчик любит Данилу Багрова, и мама дарит ему похожий свитер с оленями, как у героя «Брата». То есть это какие-то мотивы, которые возникают... Все-таки фильм «Брат» — единственный, который ухватывает дух 90-х, процесс 90-х, поэтому другие фильмы о 90-х годах мы смотрим сейчас через призму фильма «Брат».

Даша Жук, снявшая фильм «Хрусталь», который будет представлен в Карловых Варах, сказала в интервью, что сняла этот фильм, потому что не принимает «Брата» и он чужд ей. Хотя когда смотришь ее фильм про 90-е, ты все равно чувствуешь этот дух, который был и у Балабанова в свое время. И она сейчас как-то пытается его ухватить, даже отталкивается от него.

— Раз Балабанов и спустя пять лет после смерти остается таким актуальным, не опасаетесь, что рано или поздно условные либералы или условные патриоты все-таки перетянут его на свою сторону и водрузят на знамя?

— У нас такое все гибридное, что могут объявить Балабанова своим и те, и другие, и третьи. И каждый будет в своем информационном пузыре. На Украине люди из противоборствующих лагерей ходили с цитатами из «Брата», и это никому не мешало, точно так же, как и с Бродским, которого никак не могут поделить.

К сожалению, это неизбежно, и можно найти в фильмах Балабанова абсолютно все что угодно. Моя новая теория заключается в том, что это абсолютно антиимперское кино. При этом не думаю, что у Балабанова была какая-то четкая платформа, с которой он вещал. Он просто был очень чутким и какие-то вещи улавливал, пропускал через себя, через какой-то бэкграунд, который у него по-человечески был совершенно уникальным, невоспроизводимым: те книги, которые он прочитал, те места, в которых он побывал, этого больше ни с кем не случится. Это абсолютно советское существование.

«БАЛАБАНОВА И МИНДАДЗЕ ОТЛИЧАЕТ ОТ ЗВЯГИНЦЕВА ТО, ЧТО ОНИ ОБА НА ЭТИ ФЕСТИВАЛИ НЕ ОСОБО СТРЕМИЛИСЬ И НЕ СТРЕМЯТСЯ»

— Как получилось, что героями ваших книг стали именно Алексей Балабанов и Александр Миндадзе (книга «Александр Миндадзе: от советского к постпостсоветскому» вышла в издательстве Ивана Лимбаха в 2017 году — прим. ред.)?

— С Балабановым получилось так, что мне заказали книгу, когда он еще был жив. Это было задолго до его смерти, и это было очень сложно сделать. У меня это не получалось до тех пор, пока его фильмография не оказалась завершена. И тут было понятно, что это сделать можно. И Балабанов... Сейчас мои взаимоотношения с ним даже интереснее, чем когда я писала книгу, потому что мне казалось, что очень многое из того, что было снято и прокомментировано и другими критиками, стало сильно меняться. Эволюция нашей жизни, нашего общества, какие-то вещи, которые интерпретировалось одним образом, а сейчас интерпретируются совсем по-другому. То есть его как бы оптика оказалась слишком сложная, обманчиво простая, а на самом деле сложная. Я люблю, когда заканчиваю какие-то процессы и не возвращаюсь к ним потом, но понимаю, что не могу не взаимодействовать с Балабановым...

— Это закончится новой книгой?

— Я не знаю пока.

Что касается Миндадзе, то мне всегда было дорого то, что он делал как режиссер. Когда он начал снимать фильмы, я совершенно не была знакома с его работами как драматурга, сценариста. Поэтому смотрела все эти фильмы Абдрашитова по сценариям Миндадзе, когда вышел его второй фильм «В субботу». Просто мне всегда хотелось исследовать его тексты, его фильмы. Честно говоря, я не вижу, для себя по крайней мере, каких-то других героев, кроме Миндадзе. Понятно, что не все со мной согласны. Но так и должно быть, потому что это твои пристрастия, из которых складывается какая-то панорама. Если все любят одно и то же, это подозрительно.

— Вы про Андрея Звягинцева? Обратил внимание, что ваши тексты часто вызывают бурную дискуссию среди коллег в «Фейсбуке», а очень критичный взгляд на звягинцевскую «Нелюбовь» и все его творчество в материале на Colta.ru год назад помнится мне до сих пор. Вы ему отказываете в праве быть лидером российского кино?

— Я не отказываю ему ни в каком праве, он и так является лидером независимо от моего мнения. И есть другие люди, с другим мнением, что у Звягинцева все просто лучше всех. Мне кажется, их слишком много...  И у меня есть возможность  не зависеть от мнения моих коллег и не оглядываться. Это довольно редкое стечение обстоятельств, которое позволяет не оглядываться на какие-то корпоративные сложности и говорить те вещи, которые люди иногда не говорят из опасений, и выглядеть нонконформистом. Я могу себе позволить говорить, и я это делаю.

— Может, дело в том, что Балабанов и Миндадзе постоянно вынуждены были преодолевать какие-то трудности в профессии, а Звягинцев – баловень судьбы, начиная со своего дебютного триумфа в Венеции с «Возвращением»?

— У Балабанова и Миндадзе совершенно разная природа трудностей. У Балабанова была уникальная ситуация вообще для кино, потому что у него всегда был продюсер Сергей Сельянов. Такое, я думаю, мало у кого есть. И его как бы непризнание на мировых фестивалях — досадное обстоятельство, но оно точно не было определяющим. Возможно, Балабанова и Миндадзе отличает от Звягинцева то, что они оба на эти фестивали не особо стремились и не стремятся. Хотя победы на фестивалях облегчают поиски финансирования в той же Европе. Продюсеры достаточно примитивно рассуждают по резюме, вот фильм был в конкурсе, значит, можно на режиссера обратить внимание. У Миндадзе нет такого продюсера, и он как режиссер каждый раз вынужден искать какой-то способ найти деньги на фильм. 

«ЧЕРЕЗ ОТТОРЖЕНИЕ, ЧЕРЕЗ НЕДОВОЛЬСТВО РОССИЯ СТАЛА ИНТЕРЕСНА»

— А что в целом происходит в российском кино? Вы часто говорите о том, что наш кинематограф — это глубокая провинция, если брать мировой масштаб.

— На самом деле достаточно заметно, что такое серьезное отношение к кинематографу, например, в границах той же России, сохраняется как раз именно в провинции. Потому что это один из самых ярких российских дебютантов – Кантемир Балагов. Это человек, который приехал с Кавказа, совершенно отличающийся опытом от своих ровесников, человек, у которого была потрясающая история. И он ее рассказал. Его сокурсники по мастерской Сокурова сейчас тоже постепенно становятся заметны — они будут на «Кинотавре» в конкурсе дебютов и на фестивале в Карловых Варах. Это такие истории, которые мир, на самом деле, ждет, потому что их никто не может рассказать, кроме этих людей.

В России, мы знаем, существует феномен якутского кино, где люди достаточно сильно отрезаны от цивилизации, делают самые разные фильмы и очень серьезно относятся к этому виду искусства. Такие истории на протяжении последних десятилетий открытий новых территорий всегда были культурным приоритетом европейских фестивалей. Поэтому представления о провинции и центре меняются, и, в общем, даже твое происхождение в какой-то далекой провинции может стать, наоборот, твои козырем, если так сложились обстоятельства, что ты смог свой опыт воплотить в кинематографе.

Плюс у нас идет новая холодная война, которая каким-то образом привела к тому, что России стали уделять больше внимания, а в предыдущие десятилетия его было довольно мало. Сейчас через отторжение, через недовольство получилось наоборот, и Россия стала интересна. Я это вижу даже по каким-то подпискам новостных сайтов, что, например, каких-то русских писателей стали на Западе издавать. Какая-то политическая зацепка привела к интересу ко всему остальному, мол, а что у них там еще есть, кроме внешней политики. В этом году было много русского или связанного с русскими на том же Каннском фестивале. И сейчас в Карловых Варах будет несколько фильмов. Например, новый фильм Ивана Твардовского, будет картина Дарьи Жук «Хрусталь» — очень интересная и трагическая. В общем, России как всегда с противоречивым образом заново удалось заинтересовать собой мир.

— То есть вы продолжаете интересоваться российским региональным кинематографом? Вы ведь даже курировали подобные фестивали.

— Да мы занимались этим с моим товарищем Иваном Чувиляевым на кинофестивале «Завтра/2morrow», который больше не существует. Все-таки, к сожалению, в большинстве российских регионов получается так, что люди, которые хотят что-то делать, — они уже в столице. И в какой-то момент выясняется, что показывать мы можем в основном только якутское кино. Потому что у них есть ряд каких-то естественных ограничений, по которым они не уезжают. Например, якутские актеры говорят: «Мы только в фильме „Орда“ можем сниматься». Они остаются там, они на своей земле находятся и со своей аудиторией взаимодействуют, из-за этого у них там все так хорошо получается.

Когда мы собирали эту программу, у нас всегда были фильмы из Якутии и полтора фильма откуда-то еще, и то его создатели уже переезжали к тому времени в Москву и Петербург.


«ОГРОМНЫЙ ФИНАНСОВЫЙ УСПЕХ ФИЛЬМА «ДВИЖЕНИЕ ВВЕРХ» — ЭТО ПРОРЫВ?»

— В этом году якуты взяли новый плацдарм, завоевав главный приз на московском кинофестивале с фильмом «Царь-птица».

— Что касается роста, то с каждым годом они становятся все лучше и лучше по качеству картин. Но на самом деле многое еще зависит от интереса зрителей к этим фильмам. Потому что очень многие люди не только за границей, но и в России с трудом представляют, что такое Якутия. И чем больше люди узнают о Якутии, тем больше становится аудитория у этих фильмов. Потому что там есть все: от совершенно органических хорроров до комедий, которые, может быть, меньше понятны за пределами республики. Как всегда это бывает с комедией, там есть какие-то настройки восприятия, которые помещают эти фильмы в контекст какого-то азиатского кино, у которого есть поклонники. Хотя они сами, на самом деле, не так много смотрят китайского, корейского, японского кино, как нам кажется отсюда. И, конечно, такие истории, как на Московском кинофестивале, для них важны. Я думаю, что мы обязательно через несколько лет увидим якутские фильмы и на каких-то других международных конкурсах.

— Вы можете себе представить в обозримом будущем, что Россию на «Оскаре» представит кино на якутском языке?

— Зависит от оскаровского комитета российского. Такую историю я могу себе представить в ближайшие годы совершенно легко. Амбиции российского оскаровского комитета позволят ему туда просочиться. Такой фильм появится через несколько лет, я в этом совершенно не сомневаюсь.  

— А всерьез вы чего-то ждете от российского кино, каких-то прорывов?

— Не знаю, что считать прорывами. Огромный финансовый успех фильма «Движение вверх» — это прорыв? В общем, наверное, какие-то прорывы будут — побьют когда-нибудь фильмы Marvel в прокате. Но я, пока существует цензура, для себя лично никаких прорывов не жду.