Альфия Айдарская: «Я попала в балет по объявлению»

Альфия Айдарская: «Я счастлива, что мне повезло попасть в лучшую балетную школу страны, а может, и мира» Фото: «БИЗНЕС Online»

«СЛОВО «ЛЕНИНГРАД» ПОДЕЙСТВОВАЛО НА МЕНЯ МАГИЧЕСКИ»

— Альфия-ханум, как вы попали в балет?

— Танцевать я полюбила едва ли не раньше, чем научилась ходить… Это произошло в 1935-м, когда мама, к тому времени известная в стране певица Сара Садыкова, выступала с ежегодными сольными концертами в Башкирии. Я была с ней в Уфе, мы уже готовились возвратиться в Казань, как ей неожиданно пришлось выехать в Белорецк, тоже на концерты. Хотя мне было всего 10 лет, мама оставила меня в семье своих уфимских друзей, которые жили, как сейчас помню, на улице Яналиф. Они предоставили мне полную свободу. Я ходила одна по улицам, глазела по сторонам, и никто меня не одергивал. Как-то, бродя по городу, наткнулась на огромный щит с объявлением: «Мальчики и девочки башкирской и татарской национальности, не старше 12 лет, принимаются в Ленинградскую балетную школу». Слово «Ленинград» подействовало на меня магически. Я ужасно захотела поехать туда, в воображении замелькали танцы, балет… Этот момент стал поворотным для всей моей жизни.

— Кто был «автором» объявления? Вам тогда не пришло в голову, что это мог быть какой-нибудь розыгрыш? Сейчас ведь частенько пользуются подобными «маркетинговыми» ходами, именитыми брендами, чтобы завлечь в их «филиалы» на платное обучение…

— Нет, его написали очень серьезные люди. Позже, став взрослее, я узнала, что тот набор в национальное отделение Ленинградского хореографического училища был важным политическим событием. Основной задачей этого вновь организованного отделения, на которое приняли около сотни мальчиков и девочек из Башкирии, Киргизии, Туркмении и Казахстана, была подготовка кадров для театров этих республик. А сейчас я вижу в этом куда более глубокий смысл: приобщить к искусству балета новые творческие силы народов страны. Я горжусь, что мы были первыми.

Вот так мне, татарской девочке, посчастливилось оказаться в нужный момент в нужном месте и попасть в башкирскую группу училища. Ведь детей из других республик, в том числе из Татарии, в тот год не набирали, и причиной тому был элементарный недостаток помещений. В планах училища было расширить национальное отделение, но этого не случилось. Жаль. Скорее всего, помешала война. И я счастлива, что мне повезло попасть в лучшую балетную школу страны, а может, и мира.

— Мира?

— А почему бы и нет?

Из книги Айдарской «Память сердца»: «15 мая 1738 года вступил в действие указ императрицы Анны Иоанновны о принятии на службу ко двору танцмейстера Жана-Батиста Ланде и об учреждении танцевальной школы. Поводом к организации школы были „стремления к надлежащим познаваниям всего иноземного, к непременному обучению, для чести и славы нашей, всем наукам и всем ремеслам“, а главное, успех „в иноземной поступи“ кадетов шляхетского корпуса. Первая группа учащихся состояла из 24 великовозрастных детей придворной челяди. Помещение отвели в Зимнем дворце Петра I. Занятия велись ежедневно как по „иноземной поступи“, так и по „театральному действу“. Это было началом старейшей в России театральной школы… Слава ее разнеслась далеко за пределы страны. Знаменитый поэт, критик и знаток хореографии Теофиль Готье назвал Петербургское театральное училище „академией танца“, заявив, что русский балет не имеет себе равного в мире. Это было сказано еще на заре славы русского балета».

Вот куда мне предстояло попасть! Я, конечно, тогда ничего об этом не знала и, не задумываясь, толкнула тяжеленную заветную дверь…

Класс национального отделения в Ленинградском хореографическом училище. Вторая слева — Альфия Айдарская (в школе — Алла Садыкова)

«АЛЬФИЯ СТАЛА БАЛЕРИНОЙ. МАМА ЗАОХАЛА…»

— Вы помните свои первые шаги в то «Зазеркалье»?

— Помню, поднялась по лестнице и очутилась в просторном, светлом зале. В центре за столом сидела женщина и что-то писала, а рядом мужчина внимательно разглядывал девочку. Потом я узнала, что это был известный башкирский танцовщик и балетмейстер Файзи Гаскаров. Детей было очень много. Оставшись в трусиках и тапочках, я засеменила через весь зал к Гаскарову. Он долго ощупывал мои ноги, руки, вертел в разные стороны. Затем меня подвели к пианино. Повернув спиной к инструменту, попросили пропеть отдельные нотки, потом — угадать, из скольких нот состоит то или иное созвучие. Нужно было также в точности простукать указанный ритм. Я все выполнила, прошла медицинский осмотр и — надо же! — попала… Попала в число двенадцати счастливчиков из трехсот желающих.

Когда приехала мама, то ее подруга, у которой я жила, первым делом сообщила: «Альфия стала балериной». Мама заохала, заахала, но, в конце концов, согласилась. Так мы с ней расстались: она отправилась в свою Москву, а я — в Ленинград, на знаменитую улицу Зодчего Росси.

— При советской власти — на каком уровне оказалось бывшее Императорское училище?

— На самом достойном. Старейшая в стране школа балета и в советские годы дала театру десятки первоклассных артистов. Классическая школа профессора Агриппины Яковлевны Вагановой себя оправдала просто блистательно! Ныне по системе Вагановой, так же, как по системе Станиславского в драматическом искусстве, занимается весь балетный мир. Кстати, сегодня наше училище носит название «Академия Русского балета имени Вагановой». А тогда целая плеяда первых советских балерин — Марина Семенова, Галина Уланова, Татьяна Вечеслова, Наталья Дудинская, Шея Балабина, Ольга Иордан, позже Алла Шелест и многие другие были ее талантливыми ученицами, а мы впитывали в себя все, что видели и слышали, чему они нас учили.

Вообще, заслуги училища огромны. В наше время там уже работали педагогическое и балетмейстерское отделения. Училище выпускало не только артистов, но и отличных руководителей, педагогов, постановщиков.

Из книги Айдарской «Память сердца»: «Для работы с учащимися национального отделения выделили наиболее опытных педагогов и воспитателей. Перед нами, будущими деятелями хореографического искусства в своих республиках, стояла благородная и ответственная цель — овладеть основами русской школы классического танца, освоить лучшие ее произведения… Но учеба наша началась в то время, когда шла непримиримая борьба с теми, кто проповедовал антагонизм народного и сценического искусства. Тем не менее опытные деятели советской хореографии смогли разобраться в непростых вопросах создания балетного театра в национальных республиках. И в том, что дети разных национальностей, те же советские дети, плечом к плечу с русскими детьми торопятся в классы или в зал на репетицию, как они дружно и радостно учатся и творят в стенах старейшей школы — некогда закрытого учебного заведения, чувствовалась поступь самой истории. Это было знамением времени…

Педагоги тех лет были единодушны: учащиеся национального отделения учились прилежно, с жадностью к знаниям и обнаруживали хорошие способности на сцене, а Константин Михайлович Сергеев, художественный руководитель нашего учебного заведения, назвал башкирскую группу национального отделения гордостью училища».

«Я И НЕ ЗАМЕТИЛА, КАК ПРОМЧАЛСЯ МОЙ ГОД ИСПЫТАНИЙ»

— Как начинала эта «гордость училища»?

— Помню, как нас, новичков, собрали в огромном зале. За длинным столом — целая комиссия. Мы стояли перед ней в казенной, одинаковой одежде после бани, все подстриженные под машинку. Мне пришлось расстаться с моими черными кудрями. Как по ним я горевала! Члены комиссии пристально нас осматривали. Меня, пожалуй, дольше всех: поворачивали, раздевали, одевали, уводили, опять приводили, качали головами, снова уводили. Балетмейстер Файзи Гаскаров, сопровождавший нас в Ленинград, что-то им говорил. Что — я не слышала. В конце концов, меня все-таки решили оставить на год, с испытательным сроком. Евгения Петровна Снеткова-Вечеслова, преподаватель классического танца младших классов, потом вспоминала: «У тебя были такие большие, черные глазищи, и столько в них было грусти, страха и мольбы одновременно, что мы до слез тебя пожалели». Хотя тогда по-русски я почти не понимала, а говорить и вовсе не умела, все-таки уяснила, что придется очень постараться, иначе отправят домой.

— Этот год действительно стал для вас испытанием?

— Да нет, я и не заметила, как он промчался. Именно промчался: учеба, новые подруги, воспитатели, любимые учителя… Приезжала мама, говорила с педагогами, побывала в нашем интернате. Там мы жили очень дружно, прямо как в настоящей семье, где все любят друг друга. Младшие девочки занимали большую светлую комнату. Девочки постарше жили отдельно. У мальчиков был свой этаж. Одевали нас чисто, опрятно, по праздникам — нарядно. Все предметы нижнего белья если и были не новые, то обязательно — заштопаны, зашиты. Мы были приучены штопать все и вся: без конца приводили в порядок туфли, трико и все остальное. В праздники и в дни рождения каждый из нас находил у себя под подушкой гостинец. Мы почти не чувствовали себя оторванными от родительского дома. Мне очень не хотелось этот новый мой кров покидать, но предстояло испытание…

И я его выдержала, получила по классическому танцу 4, 5, 5 (в те годы по специальным дисциплинам ставили тройные оценки: первая — профпригодность, вторая — отношение к делу, третья — успеваемость), стала одной из лучших учениц нашего класса.

— И так же успешно продолжили учебу?

— В училище наше воспитание шло в самых разных направлениях. Мы постигали основы классического танца, учились музыке, актерскому мастерству и истории изобразительного искусства. Конечно, и французский язык (в классическом танце принята международная терминология на французском — так же, как латынь в медицине). Осваивали всевозможные танцы — историко-бытовые, характерные, западноевропейские, а также теоретические дисциплины и общеобразовательные уроки. Кроме того, мы выступали у себя в школьном театре и на сцене прославленного Кировского (с 1992 года — Государственный академический Мариинский театр Санкт-Петербурга — прим. ред.).

Балет «Бахчисарайский фонтан», Галина Уланова в партии Марии и Татьяна Вечеслова в партии Заремы

РОКОВАЯ ЗАРЕМА

— Мы обожали Кировский театр, у каждого из нас появились свои кумиры. С первых же лет учебы меня просто заворожила блестящая балерина Татьяна Михайловна Вечеслова.

Из книги Айдарской «Память сердца»: «Уланова и Вечеслова! Два нерасторжимых имени — гордость советского балета! Они сверстницы. Вместе пришли в балетную школу, вместе росли и учились, вместе держали экзамен на поступление в академический театр. Узы дружбы соединяли этих балерин всю жизнь. А между тем трудно было найти двух других артисток, которые были бы так различны в своем искусстве.

Стихия чистого классического танца, лирическая певучесть движения, меланхолические полутона — во всем этом так прекрасна была Уланова. Темперамент не захлестывал ее. Она говорила шепотом, но внятно.

Творчество же Вечесловой было реалистично, полнокровно оптимистично. Казалось, в жилах ее разлита ртуть. Если Уланова прекрасна, Вечеслова — превосходна. Искусство Галины Улановой и Татьяны Вечесловой — это небо и земля, как выразился Теофиль Готье о Марии Тальони и Фанни Эльслер». 

Я во всем старалась подражать Вечесловой, даже мечтала: когда вырасту, буду красить ресницы, как она. У Татьяны Михайловны были на редкость выразительные большие серые глаза с длинными черными ресницами. В дружеских шаржах всегда выделялись, подчеркивались эти ресницы… Видимо, она заметила, что у меня все было «под Вечеслову», и долго говорила о вреде подражания. Я твердо усвоила: подражать — значит искоренять свое, только тебе присущее. Но, конечно, промолчала о том, что сама Татьяна Михайловна когда-то подражала балерине Люком, и у нее все было «под Люком».

Я запомнила Вечеслову по спектаклю «Бахчисарайский фонтан» Астафьева, где она танцевала Зарему. Состав исполнителей был неповторим! Галина Уланова исполняла партию Марии, Константин Сергеев (художественный руководитель нашего училища) — Вацлава, Михаил Дудко — Гирея, Андрей Лопухов — Нурали. Под впечатлением от этого балета моя детская любовь к танцам переросла в желание стать настоящей балериной. Я мечтала, что, когда вырасту, тоже постараюсь сыграть эту роль. Мне даже стало сниться, как я на сцене изображаю Зарему, не знаю, что делать, а за кулисами Вечеслова вовсю мне подсказывает. Забегая вперед, скажу: детская мечта о роли Заремы сбылась, но именно с ней, гораздо позже, уже в Татарском театре оперы и балета, были связаны прямо-таки роковые обстоятельства…

«Я во всем старалась подражать Вечесловой, даже мечтала: когда вырасту, буду красить ресницы, как она» (на фото Татьяна Вечеслова, 1939 год)

«АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ» В РОЛИ КОНФЕРАНСЬЕ

— К ним, с вашего разрешения, давайте вернемся, когда доберемся до Казани. А пока — еще про Ленинград.

— Наши школьные вечера не обходились без известных артистов Бориса Бабочкина, Николая Черкасова, Бориса Блинова, Петра Алейникова. Они в самом деле превратились в наших любимых веселых друзей. Помню, как однажды мы, маленькие танцовщицы, в накрахмаленных тарлатановых пачках для вальса Глазунова, сидели в гримуборной прямо на огромном ковре. Ожидали выхода, притомились, и вдруг входит Николай Константинович Черкасов (он вел тот концерт) — высокий, будто Гулливер или сам Александр Невский, и своим знаменитым зычным голосом приглашает нас на сцену… Дремоту как рукой сняло!

Мы всегда старались узнать что-то новое, ходили в театры и кино, посещали Эрмитаж и симфонические концерты в филармонии, Русский музей, цирк. Однажды на такой прогулке мы повстречались с Корнеем Чуковским. Сколько было радости! Мы взахлеб читали ему стихи. Каждый старался блеснуть!

Невозможно забыть триумфальные гастроли в Ленинграде выдающейся киноактрисы Любови Орловой, американского дирижера Леопольда Стоковского, знакомого по картине «Сто мужчин и одна девушка», выступление ансамбля Игоря Моисеева, где я впервые увидела танец казанских татар. Этот номер пробудил во мне что-то родное…

Выходных я ждала как праздника. Почти каждое воскресенье проводила в семье своего кумира — балерины Вечесловой — на Бородинской, 13. Евгения Петровна и дядя Миша — родители Татьяны Михайловны — были всегда внимательны ко мне, не забывали угостить чем-нибудь вкусненьким. Познакомилась я в этом доме и с сестрой Татьяны Михайловны — Евгенией Михайловной, которую потом всегда звала тетей Женей.

Иллюстрация к танцу Альфии Айдарской

«ФРОСЯ БУРЛАКОВА» НА ПОДМОСТКАХ БЫВШЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО

— Ваш первый выход балерины на профессиональную сцену…

— Состоялся в опере Кировского театра. Да, уже в годы учебы многие из нас имели возможность там выступить. «Спящая красавица», «Щелкунчик», «Корсар», «Дон Кихот» и другие спектакли не обходились без воспитанников хореографического. Вот и дебют мой состоялся в «Сказке о царе Салтане» Римского-Корсакова, я танцевала Белочку. У Белочки был «настоящий» меховой костюм, который надевался как комбинезон. Одетая в этот неуклюжий костюм, танцевавшая на подмостках бывшего Императорского театра, я была преисполнена счастья, тем более что в этом спектакле меня увидела мама! Рядом с маститыми певцами я почувствовала себя настоящей балериной.

А по вечерам, когда учителя расходились по домам, школа целиком была в нашем распоряжении. В эти часы я любила заниматься музыкой. Два раза в неделю у нас было фортепьяно, музграмота. Я хорошо играла — не для концертов, конечно, но Восьмую сонату Бетховена исполняла, и в Штрауса была просто влюблена. Обычно сразу после ужина начинались поиски свободного инструмента. Как правило, безуспешные — многие хотели поиграть «для себя». А еще, бывало, с одноклассницей Галей Хафизовой забирались в пустой танцевальный зал и крутили фуэте, в классе их делали только по восемь раз, нам же хотелось большего. Вот и «накручивали», дураки! Вскоре об этом узнала учительница классического танца, и мы вынуждены были прекратить наши «тренировки».

— Вроде как Фросю Бурлакову профессор с криком погнал от рояля, чтобы голос не сорвала? (Фильм «Приходите завтра», Одесская киностудия, 1963 год — прим. ред.)

— Ну да. Между прочим, нечто похожее было и с мамой. Когда студенткой она жила в общежитии, то соседки выгоняли ее из комнаты, если она пыталась там распеваться: мы, мол, будущие инженеры, у нас и так голова болит от цифр, а тут еще ты со своей музыкой! Мама шла петь домашнее задание в подвал, в котельную…

Наши занятия по общеобразовательным предметам шли совсем как у Пушкина: «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь…» Бывало, сидишь на уроке математики и думаешь: «Хоть бы не вызвали». А Евгения Николаевна Третьякова тут как тут: «Садыкова (в школе я училась под маминой фамилией), о чем ты думаешь, опять о чае с пирожным?» И вдруг открывается дверь: «„Мыши“ и „солдатики“, на репетицию!» Я как раз исполняла роль одной из «мышей», и до сих пор благодарна «Щелкунчику» за то, что тогда спас меня от вызова к доске…

Но если серьезно, то учеба давалась мне легко. Я думала, что все, в том числе и педагоги, любят меня, и отвечала тем же. Все складывалось как нельзя лучше, а тут — война…

Балет «Башмагым». Солисты Айдарская и Ахтямов, 1952 год

«САМЫМИ БЛАГОДАРНЫМИ ЗРИТЕЛЯМИ БЫЛИ ВОЕННЫЕ»

— Вы попали в блокаду?

— Нет, училище успели эвакуировать. Перед отъездом нас собрали. Директор Ревекка Борисовна Ласкина утешала: «За лето с фашистами покончат, осенью вернетесь на учебу». Через семь дней в Уфе я вместе с другими одноклассницами явилась в труппу Башкирского оперного театра уже как артистка. Всем нам определили зарплату в 60 рублей в месяц. Бок о бок с нами здесь трудился эвакуированный коллектив Киевской оперы. Но вскоре приехала мама и забрала меня к себе, в Казань. Так я впервые оказалась в Татарском государственном театре оперы и балета. Как и в Кировском театре, я дебютировала в опере. «Евгений Онегин» Чайковского, сцена роскошного бала — это был мой «выход в свет». Потом были еще роли, не слишком значительные. Я танцевала, а из головы не выходила мысль: «Кому нужны сейчас мои тра-ля-ля?» Хотелось чем-то реально помочь стране.

— Получилось?

— Да. Вскоре в театре прошло всеобщее сокращение штатов, и я, недолго думая, поступила на эвакуированный с Украины военный завод номер 543 (позже он назывался «Сантехприбор» — прим. ред.). Там приходилось работать по 12 часов в сутки, без выходных. Особенно тяжело было в ночную смену, около 4 часов утра ужасно хотелось спать. Новый 1942 год я проспала. И все время хотелось есть. Во время войны мы получали суточный паек — 600 граммов хлеба. Часто на обед и ужин приходился единственный кусок, посыпанный солью. Иногда и без кипятка: огонь разжигать было нечем. Дома сожгли всю бумагу, остались лишь книги, ноты, фотографии, письма. Мы с мамой жили впроголодь, но тогда так было для всех. Я работала весовщицей, на огромные весы таскала ящики с боеприпасами: в нашем цехе номер 2 делали пули. И пусть недосыпая и недоедая, но сознавала: вместе со всеми приближаю победу.

Что касается искусства, то и тогда наш скромный дом всегда был открыт для друзей. Композитор Александр Сергеевич Ключарев обычно садился за пианино и начинал музицировать. Играл он отлично, я любила его слушать. Мама тогда только пробовала сочинять. И если Ключареву нравилась ее мелодия, он наигрывал ее и приговаривал: «Вот, субака, сочинила ведь!» Он был большим знатоком татарского фольклора. Бывали у нас и два друга, два Ахмета — драматург Ахмет Файзи и поэт Ахмет Ерикей.

Примерно через год работы на заводе я снова оказалась в театре. Совсем как в сказке… Удивительно, но театр был полон всегда! Самыми благодарными зрителями были военные — летчики, танкисты, артиллеристы, выписывающиеся из госпиталей раненые. Мы танцевали и в госпиталях — пиццикато Делиба, вальсы Дулова и Либлинга, танец кукол из «Щелкунчика», адажио из музыкальной комедии «Башмачки», вариации и дуэты из старых классических балетов. Выступать приходилось на каменном полу и лестничных площадках, в палатах среди раненых, на кузовах грузовиков, иногда прямо под открытым небом.

«ХЛЕБ, КОТОРЫЙ НАМ ДАВАЛИ, БЫВАЛ ВЕСЬ В ОПИЛКАХ»

— Как вам удалось окончить учебу?

— В 1943-м пришел долгожданный вызов в эвакуированную школу в Пермь (в 1940–1957 годах город назывался Молотов — прим. ред.). Накануне отъезда в темноте я шла по Казани на свой последний спектакль. Меня ждала вариация Русалки в сцене подводного царства из оперы «Русалка». А через пять суток я снова была вместе с моими учителями и подругами. Снова встреча с любимой Татьяной Михайловной Вечесловой…

Жизнь училища в эвакуации была нелегкой. Старшие классы занимались в Перми, младшие — в местечке Нижняя Курья, где у них имелся свой огород и они были обеспечены картошкой и овощами. Нам же по утрам выдавали одно яйцо и чайную ложку сахарного песка. Мы предпочитали брать яйца сырыми и взбивали гоголь-моголь, очень в этом преуспели. Хлеб весом в 600 граммов, который нам давали, бывал весь в опилках. Иногда свой дневной паек мы несли на рынок, где его можно было обменять на пучок морковки и чекушку молока.

— В одном из интервью вы рассказали о побеге из пермского училища двух мальчиков…

— Ах, да! Они на фронт сбежали, фашистов бить. Их сразу на станции поймали, вернули. Одного звали Юрка Григорович. Я его тогда близко не знала: он был младше на два класса.

— Голод и холод на учебе сказывались?

— Нет, мы занимались усердно, с воодушевлением: готовились к выпуску. Основное наше внимание было уделено классике. Из блокадного Ленинграда приехали Агриппина Яковлевна Ваганова, балерина Алла Шелест, из Алма-Аты — Галина Сергеевна Уланова. Она после двухлетней разлуки выступила в своем родном коллективе: впервые в «Лебедином озере» танцевала Одиллию (в старой редакции Одетту и Одиллию танцевали разные балерины).

— Выходит, основы знаменитой пермской школы балета были заложены тогда, в войну, когда в город приехало ваше училище?

— Да, наверное, и это сказалось. Но не надо забывать, что в войну туда же был эвакуирован и Кировский театр и до того здесь были свои многолетние традиции. Но в Перми есть не только большой балет, сегодня там совершенно шикарная опера.

— Ваш выпуск состоялся там же, в Перми-Молотове?

— Нет, наш выпускной спектакль был перенесен в столицу Башкирии и приурочен к 25-летнему юбилею республики. Кировский театр и училище готовились к реэвакуации. За нами приехал сам директор Башкирского театра оперы и балета. Первые выпускники 1941 года башкирской группы национального отделения училища уже работали. Наш выпуск был вторым по счету. Правительство республики присвоило нашим учителям почетные звания за работу с нами. Вскоре я уехала в Казань.

Удостоверение народного заседателя

«МЕДАМ ПТИЦЫ, МЕДАМ НЕЧИСТЬ, ПРОШУ!»

— Как вас дома встретили?

— Первой моей большой работой на сцене Татарского государственного театра оперы и балета стала партия Мирты в балете Адана «Жизель». Руководил в то время балетной труппой Леонид Алексеевич Жуков, бывший танцовщик Большого театра СССР. На репетициях никогда ни на кого не повышал голоса, приглашал деликатно: «Медам птицы, медам нечисть, прошу!» Он работал со мной тщательно, кропотливо и заставлял репетировать только «на пальцах». Как нелегко давалась мне работа! Натертые до крови пальцы на ногах, но надо бегать, прыгать или «плыть», и этому нет конца, так как приходится повторять каждое па много раз, прежде чем получится то, что ищешь. Профессор танца Ваганова говорила: «Труд балерины — это труд лошади». Дома, видя стертые в кровь пальцы на моих ногах, мама вздыхала, говорила, что мне надо бросать балет. Даже смешно такое слышать! Это было бы кощунством, предательством.

Как-то на репетиции Леонид Алексеевич громко, чтобы все слышали, бросил мне: «Оказывается, ты можешь работать, а мне говорили, что не умеешь». Я почувствовала недоброе. Невольно вспомнилось начало работы над партией Мирты. Я уже знала, что утверждена, но вдруг ко мне подходят трое товарищей по работе и уговаривают отказаться от партии: «Какая же ты Мирта, скорее Жизель». На следующий день, в перерыве между репетициями, за дверью слышу, как ведущая балерина просит балетмейстера-постановщика отдать ей мою роль: «Она молодая…» Кровь прилила к лицу, конца этого разговора я не могла дослушать, убежала в гримуборную и там проплакала до вечера…

— Да, про конкуренцию в балете подчас узнаешь и слышишь страшное: тертое стеклышко в пуантах, кислота в лицо… А вам случалось сталкиваться с чем-то подобным?

— О, примеров завались! Я сама была жертвой интриг. Не с кислотой и стеклышком, конечно, но случалось всякое. Кстати, это абсолютно не касается учебы в Ленинграде: там все было по-другому, наоборот. Нас воспитали так, что мы болели, переживали, поддерживали друг друга. Не представляли, что может быть иначе. Как-то уже в Казани пришла и спрашиваю маму: «А что такое еврей?» Я даже не знала, что евреи бывают. Увы, но Ленинград оказался в моей жизни единственным исключением…

— А в остальных местах что помогало справиться: бойцовский характер от мамы, «должности» комсомольского лидера театра, народного заседателя в суде? Или кто-то конкретный помогал?

— Начнем с кого-то. Один-единственный раз мне помог в подобной ситуации мой муж Всеволод Грекулов. Как-то мы поехали на гастроли и ко мне стал придираться ведущий танцовщик — не по делу, начал кричать: «Не там стоишь, не так стоишь!» И все такое. Я ему и говорю: «Ты не кричи, не больно-то выступай. Ты ведь всего только и. о. — исполняющий обязанности». Так он рапорт на меня накатал: отправьте ее обратно в Казань. Мой муж в то время являлся ведущим виолончелистом театрального оркестра и пригрозил, что тоже с гастролей вместе со мной в Казань уедет. А у него были сольные куски, заменить некем, так что его угроз побоялись.

В остальных случаях разбиралась сама. Отвечала. Хотя по сравнению с мамой я далеко не боец. Она прямолинейная была, не молчала, когда видела несправедливость. Кстати, когда на маму гонения начались, я почувствовала, что это и на мне в театре сказывается. Однажды, когда особенно припекло, мне случилось даже в кабинет к Салиху Батыеву, второму секретарю обкома, проникнуть. Он мое заявление об увольнении порвал, позвонил шоферу, меня отвезли домой. Батыев сказал: «Работай спокойно».

А тогда, на премьере «Жизели», я гордо вскинула голову, зафиксировала финальную позу — и наступила пауза, потом в зале дружно раздались аплодисменты. Они продолжались непривычно долго, и я проснулась окончательно, почувствовала в душе большую радость. Было завоевано первое признание.

«Красная Татария» от 2 сентября 1945 года: «Молодая солистка балета Альфия Айдарская, выдвинутая на ответственную партию Мирты, хорошо справилась со своей ролью и показала отличные танцевальные возможности. В целом осуществление балета является несомненным успехом театра. В этом большая заслуга главного балетмейстера Л. А. Жукова и всего коллектива балета. После спектакля „Жизель“ молодой балетный коллектив перейдет к работе над „Бахчисарайским фонтаном“ и „Лебединым озером“, включенными в репертуар 1945–1946 годов».

Потом была динамичная, насыщенная репетициями, спектаклями, концертами, гастролями жизнь, которая никогда не покидала наш театр. География гастролей оказалась обширна: Донбасс, Урал, Москва, Ленинград, Баку, Нефтяные Камни Азербайджана, Башкирия, города центральной части России, Поволжье, Татария… Невозможно охватить все. Нас всегда и везде встречали тепло, всюду были встречи с интересными людьми.

После балета «Бахчисарайский фонтан». Галина Уланова сидит, Альфия Айдарская стоит. Казань, 1951 год

ГАЛИНА УЛАНОВА: ТАНЦЫ С НОЖОМ И ТОПЛЕС

— А что приключилось в Казани с вами и Улановой? В начале разговора вы упомянули о чем-то загадочном и даже роковом, связанном с партией Заремы…

— Ах, это… В 1951 году Галина Сергеевна трижды участвовала в спектакле «Бахчисарайский фонтан» нашего театра оперы и балета в роли Марии. Мне трижды доверили мою любимую Зарему. Вы представляете, что значит выступать с самой Улановой? Что может быть в жизни выше? Я так переволновалась… В сцене, когда из ревности Зарема убивает Марию, в руке у меня был нож. Он был восточный, кривой, и я от волнения не заметила, что вытащила его не той стороной. А еще удар не рассчитала, вот и царапнула Уланову по спине. В ужас пришла: до нее дотронуться-то боязно, а тут такое… Потом два раза пошатнулась и сама чуть не умерла. Со стороны, говорят, получилась просто изумительная мизансцена. А Галина Сергеевна поняла мое состояние и тогда, на спектакле, выходила на поклоны только со мной, взяв за руку. Потом, когда я, конечно, извинилась, она сказала: «Ничего, с нами еще и не такое бывает!» Мы знали друг друга еще по Ленинграду, Уланова помнила меня не только по училищу, но и как поклонницу своей подруги Вечесловой. А еще не забуду, как в том же Ленинграде сама видела, как у Улановой прямо на сцене лопнула бретелька — и грудь вся наружу. Но она довела сцену до конца, как будто так и надо. Другие сразу начали бы поправляться, а она… И правда, с нами, балеринами, еще не такое бывает!

НА КОНЕ

— Как вы оказались на коне? В прямом смысле, в цирке.

— К 50-летию ТАССР в республике был создан свой, национальный цирк «Сабантуй». Его коллектив из 32 человек сформирован всего за один год из совсем зеленой молодежи, которая, за исключением трех исполнителей, понятия не имела о цирке. И обязательными дисциплинами для всех стали гимнастика, акробатика, жонглирование и хореография. Так что пригласили и меня балетмейстером-педагогом. Министр культуры позвал. Я в то время была уже на пенсии, хотя немного и преподавала в театральном училище.

Мальчики в цирке не любили тренаж. И когда однажды несколько ребят позволили себе не явиться на хореографию, официально зафиксировали, что «этот случай стал темой специальной беседы с коллективом». На самом деле я им пригрозила всех в армию отправить.

Впервые на коне. Казань, 1971 год

В программе казанской труппы имелся конный номер — украшение, выигрышный номер для любого цирка. Были два коня — Ликер и Атом. Последний страшный такой, напористый, его боялись, а за мной он ходил как привязанный, сахар выпрашивал. Девчонки все подначивали: «Не слабо на коня влезть?» И допекли. В свободное время я забралась на Атома, мне предложили страховку сзади прицепить, но отказалась. Знаю я этот «номер»: буду болтаться, а они все надо мной станут смеяться. И от страховки отказалась. Но ничего: удержалась в седле. А когда пришло время прощаться, мальчики преподнесли мне громадный букет: «Это вам за то, что нас в армию не отправили».

— Вы не страшитесь своего возраста, равно как и работы…

— Да, личная жизнь у меня сложилась очень хорошая, вот только жаль, что всех пережила. Иногда бывает одиноко, но только иногда. Некогда переживать. Действительно, работы полно. Пока жива, всячески тороплюсь увековечить память о родителях. Они того заслуживают, очень много сделали для татарской культуры.

— В связи с памятью о Саре Садыковой и вашем отце, Газизе Айдарском, что уже сделано и что предстоит?

— Удалось за много лет все-таки «пробить» улицу Сары Садыковой в центре Казани, в Челнах ее имя носит концертный зал. Она очень часто там бывала, когда строился КАМАЗ. Удалось создать три музея: в Зеленодольском районе мемориальный музей Айдарского, а в деревне Тутаево Апастовского района и в татарской гимназии № 4 в Казани музеи Садыковой.

— Какова ситуация с памятником Садыковой в столице РТ? Виден ли свет в конце тоннеля для этой громкой истории?

— Да нет, не особенно. Напомню только, что решение кабмина РТ об установке памятника было принято еще в 1997 году. О демарше его автора, скульптора Рады Нигматуллиной, которая недовольна местом расположения и поэтому в знак протеста не отдает деталь, необходимую для завершения памятника, — гипсовую маску лица певицы, вы уже писали. Так что повторяться не буду: с 2014 года воз и ныне там. В 2015-м многие издания, в том числе и «БИЗНЕС Online», сообщили о передислокации памятника с Юнусовской площади на перекресток улиц Габдуллы Тукая и Сабира Ахтямова. Место хорошее, мне понравилось, но только и здесь подвижек нет.