«Нужно что-то делать с ситуацией в 10–11-х классах. Идет натаскивание!»

Алексей Лопатин: «Как человек воспитанный и культурный я понимаю нормы и этикета корпоративной культуры. Если я чего-то не могу делать, то это должно быть прописано в моем трудовом договоре либо в допсоглашении к нему» Фото: Андрей Титов

«Если мне что-то запрещено говорить, дайте мне письменное распоряжение»

— Алексей Александрович, шума наделала ваша публикация в «Незыгаре» с критикой ЕГЭ, после чего последовало ваше увольнение с поста ректора ТИСБИ, о чем мы уже подробно писали. А как вы вообще попали в этот телеграм-канал?

— На самом деле я являюсь экспертом не только в «Незыгаре», но и на других ресурсах. Они сами на меня вышли. Я всегда много занимался вопросами образования в силу профессиональной деятельности, и мне это интересно, я довольно активно вел свой «Фейсбук»*, когда он был открыт, где я активно рассказывал как о своих образовательных проектах, так и комментировал какие-то проблемы и проекты коллег из других российских университетов. Ко мне обратились ребята из «Незыгаря»: «Нам понравились ваши комментарии, не могли бы нам описать ваше видение некоторых аспектов образования?» Мне это показалось интересным, вышло несколько постов. То есть началось это до моей работы в ТИСБИ.

«Писал о вещах, которые его не касались»: ректор ТИСБИ покинул пост из-за критики ЕГЭ

— Когда вы стали ректором, вы продолжили вести эту активную жизнь в соцсетях, с Нэллой Матвеевной Прусс вы обсуждали «на берегу», что вам можно, а что нельзя?

— Мне не запрещалось писать в соцсетях. Как человек воспитанный и культурный я понимаю нормы и этикета корпоративной культуры. Если я чего-то не могу делать, то это должно быть прописано в моем трудовом договоре либо в допсоглашении к нему. Но в данных документах запрета на публикации не имелось. Возможно, существовало какое-то неудовольствие (со стороны президента вуза), но я привык к цивилизованному общению: если мне что-то запрещено говорить, дайте мне письменное распоряжение, я его буду выполнять. Считаю, что все, о чем я высказывался, будучи ректором ТИСБИ, было моим мнением как эксперта в сфере образования.

— Прусс говорила о том, что ваша статья якобы «наделала много шума» в Москве. Что имелось в виду?

— Откровенно сказать, я вообще понять не могу, кому в Москве могла не понравиться моя авторская колонка. Сейчас на всех уровнях, в том числе и на федеральном, активно обсуждается развитие системы единого экзамена. Тем более что «Незыгарь» — крупнейший российский аналитический телеграм-канал. Ведь ЕГЭ — это же вопрос, касающийся значительной части нашего общества: школьников, родителей и даже работодателей. Как же мы можем развивать эту систему, улучшать ее, если кто-то будет запрещать ее обсуждать? Считаю такую позицию в корне неверной и контрпродуктивной. Я всегда придерживался принципа «критикуя, предлагай». В своей колонке я именно так и сделал — предложил вариант развития ЕГЭ.

«Нынешние студенты — очень подкованные ребята, они не хуже преподавателя знают, что всех-то не отчислят» Фото: «БИЗНЕС Online»

«Нас мерят зарубежной линейкой, причем англосаксонской»

— Хотелось бы понять, что такого крамольного вы думаете об образовании, ради чего даже пришлось покинуть кресло ректора. Такой вопрос. В советское время наша страна гордилась своим образованием, называя его лучшим в мире. По итогам 2020 года, согласно индексу образования (Education Index), у нашей страны была только 39-я строчка в мире по качеству образования. Если верить этой методике, мы отстаем не только от развитых европейских стран, но и от большинства стран СНГ и бывших советских республик, даже таких крошечных стран, как Палау, Лихтенштейн, Мальта… Везде, оказывается, учат лучше, чем в нашей стране. Согласны вы с такой оценкой?

— Если откровенно сказать, в рейтинги я не очень верю, хотя бы потому, что рейтингами занимался в КНИТУ-КАИ, передо мной стояла задача по попаданию вуза в рейтинги, и достаточно успешно тогда эта задача была выполнена. В рейтингах наподобие Times Higher Education (THE) ранжируется по 1,2 тысячи университетов мира. Разница серьезная есть примерно между первым и 60-м участником рейтинга, но когда мы спускаемся ниже, то разница между университетами может достигать сотой и тысячной балла, потому рейтинги — это всегда в значительной степени субъективизм. Многое зависит от методологии и подобранных экспертов.

Я понимаю, что мерить университеты нужно, но, к сожалению, получилось так, что нас мерят зарубежной линейкой, причем англосаксонской. Мы или включаемся в эту работу, или пытаемся создать собственный центр масс где-то рядом. К примеру, московский международный рейтинг «Три миссии университета» — это попытка союза ректоров РФ создать центр силы, показать, что наши вузы имеют собственные точки роста, просто они воспитывались в другой культуре.

— И все-таки только 39-е место в мире, как мы докатились до жизни такой?

— Это, конечно, не очень хорошо и наше образование не красит. Но я могу сказать, почему это произошло (хотя больше буду говорить об инженерном образовании). Подчеркиваю, что это мое личное ощущение. Советский Союз мог себе позволить подготовку кадров. Допустим, стране требовалось какое-то количество инженеров, а их выпускалось на 50 процентов больше. Зачем это нужно было? Создавалась такая «воронка». Государство, финансируя перепроизводство инженеров, могло выбрать лучших. Стоимость инженера «на выходе» составляла всего 120 рублей — зарплата в месяц. И вот эта «воронка» позволяла проявляться талантливым руководителям, конструкторам, технологам. А всех остальных государство содержало, этот штат огромный советских НИИ. Я даже не говорю о методологии подготовки специалистов, которая была очень сильной, но сама технология перепроизводства инженеров позволяла выбирать лучших.

Понятно, что на Западе совершенно иная система образования, особенно в англосаксонских странах (Великобритания, страны Содружества, США, Канада, Новая Зеландия, Австралия), где образование преимущественно платное. Лучшие университеты там сформировались в конце XIX – начале XX века — под воздействием потребностей растущей экономики. И они эти позиции не отпускают. Понятно, что для нас их зарубежные «линейки» и рейтинги не очень подходят. Советскую систему (здесь я не критикую) мы естественным образом потеряли, потому что произошел слом эпох, случился 1991 год. Государство уже не могло финансировать перепроизводство такого количества инженеров. А полного встраивания в западную систему не случилось.

Отдельно хочется сказать о принципе подушевого финансирования, когда «деньги идут за студентом». Я понимаю, зачем подушевое финансирование вводилось (для пропорционального распределения финансирования вузов), но вот вам взгляд на эту систему изнутри. У нас соотношение 1:12, на 12 студентов один преподаватель (одна ставка). Если происходит отсев студентов, преподаватель один год потерпел на пониженной ставке, второй год, потом он ушел, и все — он потерян для университета. Порой преподаватели, всю жизнь работающие в вузе, не понимают, насколько они могут быть конкурентны во внешней среде. И когда человек вырывается, он понимает, что «мир большой». Его бывает уже тяжело заманить обратно.

Подушевое финансирование формирует отрицательную мотивацию и у студентов. Нынешние студенты — очень подкованные ребята, они не хуже преподавателя знают, что всех-то не отчислят. Бывает, что прогуливают пары целыми группами, потому что знают, что им ничего за это не будет. Настоящий саботаж.

— Это только у региональных вузов такие проблемы?

— У столичных вузов тоже есть такие проблемы, но им проще набирать хороших студентов, потому что они сами являются «магнитами». Ведь в Москву и в Питер едут не столько за образованием, сколько за возможностями. Образование же в регионе порой можно получить намного лучше, чем в столице.

— Но там тусовка, там связи, там работа и хорошая зарплата.

— Да, и там есть возможность «зацепиться». А дальше идут слова «Москва не резиновая», «Москва слезам не верит», но каждый, когда едет, думает: «Я же небольшой, для меня Москва немножко растянется». Потому так важна поддержка региональных университетов, и министерство образования и науки РФ много делает для этого (программа «Приоритеты»). Это очень правильно. В образовании очень опасно идти по пути агломерации, потому что даже небольшой центр образования (как и медицины) очень важен для любого маленького городка. Медицина и образование — это то, что притягивает людей в район, в город, в село.

В этом смысле я не против филиалов крупных вузов. Они свою роль выполняют. Множественные проверки за последние 10–15 лет уже убрали институты, которые являлись плохими или посредственными. На образовательном поле РФ осталось чуть более 700 государственных институтов и университетов, и все это — хорошие вузы.

— Российским вузам, наверное, еще специально занижают баллы в рейтингах? Вы ведь много по заграницам ездите, знаете уровень нашего образования и в мире?

— Не поверите, за границей был всего три раза, я же «закрытую» кафедру возглавляю, у меня форма доступа. Я выездной только в официальные командировки. Но, конечно, с заграничными коллегами много общаюсь. Наверное, по социальным наукам, экономике, даже если судить по тем премиям, которые вручаются ученым, мы не на самых высоких позициях. По естественным наукам у нас очень сильные школы (квантовые технологии и прочее), сильная инженерная школа. Не думаю, что кто-то специально занижает нам баллы в рейтингах.

В СССР существовала принципиально другая подготовка кадров. Наука была отделена от образования. Вузы занимались образованием, а вся основная наука развивалась в НИИ. За рубежом изначально университеты носили исследовательский характер. Им не требовалось подтверждать исследовательский статус (как нашим вузам), они по сути были исследовательскими. В основном там сотрудники занимаются наукой, а образовательная деятельность для них является дополнительной. Огромные лаборатории при университетах, в которых могут работать по 50–70 человек, при этом на кафедре всего 5–6 сотрудников.

В России крупные федеральные вузы тоже сейчас обзавелись мощными лабораториями, активно занимаются фундаментальной и прикладной наукой. Но это же не везде так происходит. Нужно знать нашу историю. Вспомните 1917–1918 годы — революция, в стране было преимущественно малограмотное население. И только спустя 70 лет произошла инверсия, появились люди с отличным классическим и профильным образованием.

— Получается, наши вузы просто еще не доросли?

— В своей массе — да. Они только становятся исследовательскими. В Татарстане КФУ, КНИТУ-КАИ, КНИТУ (КХТИ) — это те вузы, которые доросли до такого уровня. Но в регионах, поверьте мне, можно встретить «исследовательские вузы» и не такие именитые. Потому что идеология создания федеральных университетов была другой — создание центров образования в макрорегионах. Например, Северо-Восточный федеральный университет имени Аммосова в Якутии — это центр образования на очень большой территории, так же как и Северный (Арктический) федеральный университет в Архангельске. Им сложно, потому что они должны вписываться как в парадигму исследовательского университета, так и в парадигму центра образования. Но самая большая проблема там — это кадры. И мерить их зарубежной «линейкой» очень сложно. Старт был изначально неравным.

«Сейчас наступила эра неформального образования. Проблема у айтишников — удержать бакалавров дольше, чем на два года обучения» Фото: «БИЗНЕС Online»

«Окончил бакалавриат по одной специальности, а дальше хоть оперным певцом иди!»

— В 2003 году, когда Россия подписала Болонскую декларацию, предполагалось, что это поможет российскому образованию сблизиться с европейским, повысит мобильность студентов, их шансы на трудоустройство в мире. Мечтали, что российские дипломы станут признаваемыми в мире. На ваш взгляд, чего из этого удалось достичь?

— Практически ничего из этого осуществить не удалось. Да и нас там (в Европе — прим. ред.) особо не ждали. Но это опять же мое субъективное мнение. По форме мы стали соответствовать европейским стандартам образования, но по содержанию, конечно, нет.

Да, мы массово перешли на двухуровневую систему образования (бакалавр/магистр). Но ее ошибочность официально признал председатель совета ректоров вузов Виктор Садовничий, он сказал, что мы «поторопились». Образование же патриархальная среда. Нельзя ни в коем случае называть его болотом, наоборот, систему образования спасает то, что ее тяжело разрушить. И когда мы переходим на что-то новое, нужно иметь какую-то идею.

— Чем было плохо пятилетнее образование?

— Сейчас как раз об этом и говорят. В медицине осталось пятилетнее образование, в юриспруденции «пятилетка» возвращается. Подготовка специалистов по инженерным специальностям, конструкторов также занимает 5,5 года. Но двухуровневое образование дало и большой плюс. Во-первых, в процессе учебы ребята часто понимают, что поступили не туда. Что называется, выбрали не ту стезю. С годами эта проблема усиливается, молодые люди становятся менее самостоятельными, практически все решения за ребят принимают родители. В какой-то момент они понимают, что не туда поступили, им неинтересно учиться. В этом случае система бакалавриат/магистратура дает возможность скорректировать образовательную траекторию. Окончил бакалавриат по одной специальности, а дальше хоть оперным певцом иди в консерваторию, если ты в себе нашел такие способности, и я подобные случаи знаю! Ты приобретаешь больше качества как специалист и конкурентоспособность на рынке труда. Или, например, специальность ты выбрал правильно, но, выучившись на технолога, понял, что тебе нужно получить более глубокие знания о языках программирования. И в магистратуре ты пошел на IT-технологии, то есть человек сознательно прокачивает свои скиллы — абсолютно бесплатно, за счет государства.

— Что вы предлагаете?

— Я предлагаю полумеру — не везде от Болонского процесса отказываться, но дать возможность вузам по многим направлениям и специальностям выбирать систему образования (одно- или двухуровневую).

Сейчас ведь наступила эра неформального образования. Проблема у айтишников — удержать бакалавров дольше, чем на два года обучения. Как только он начинает «кодить», то идет в отрасль, там его уже учат, и академическое образование ему становится ненужным. Конечно, корпоративная среда воспитывает быстрее, но в этом есть опасность. В университете учат не только инженерным наукам, но и философии, истории, другим дисциплинам, студенты развиваются как личности. Вы же знаете, что такое эмоциональный интеллект. Человек с высоким IQ, но с низким эмоциональным интеллектом не способен на выстраивание коммуникаций, это бука, человек, во многом потерянный для общества. Это весьма опасный прецедент. Университетам нужно очень быстро бежать, чтобы, как в «Алисе в Стране чудес», хотя бы оставаться на месте, успевая за корпоративным обучением.

— Уже в этом году бюджетных мест в вузах было выделено больше, чем вышло выпускников школ. Неформальное образование становится все более доступным. Получается, вузам все сложнее будет набирать абитуриентов?

— Я скажу абсолютную крамолу. 20 лет назад человек, который умел работать на компьютере, выглядел очень гордым. На иняз было очень сложно поступить — он был крайне популярной специальностью. А сейчас что происходит? Мне на день рождения подарили наушники, которые с 96 языков переводят в режиме онлайн. Сейчас все умеют работать на компьютерах. Я к чему веду? За 20 лет те компетенции, которые казались нам чем-то сложным, для нас стали базовыми. Со временем умение программировать станет таким же базовым знанием. И это очень хорошо.

Сейчас в России очень сложная ситуация (в связи со спецоперацией в Украине — прим. ред.). Великолепно, что в Казани мы будем восстанавливать производство Ту-214. Я как двигателист очень этому рад. Сегодня нам нужны такие специалисты, которые знают предметную область и при этом умеют программировать. Фактически необходимо объединять в единой образовательной программе специализации разработчика, конструктора и IT-специалиста. Это наше ближайшее будущее. Сейчас в университетах переходят на такую подготовку. Просто знать языки программирования уже недостаточно.

— Программирование становится лишь одной из рутинных функций?

— Да! И не думаю, что Россия в этом смысле отстала. Сейчас надо принимать меры и шаги, которые могут кому-то показаться иррациональными. Здесь важен подход «большого скачка», который позволит нам не бежать за кем-то. Есть же шутка: чтобы сократить отставание, нужно сменить направление!

«Я против того, чтобы Болонскую конвенцию (систему «бакалавр/магистр») отменить, я за то, чтобы определить перечень направлений подготовки и специальностей и записать, где и сколько должно длиться обучение» Фото:  © Julian Stratenschulte / dpa / www.globallookpress.com

«Появилось негативное отношение, например, с публикацией в научных журналах сложности возникают»

— Возвращаясь к теме Болонского процесса, сегодня, когда половина мира от нас отвернулась, есть ли нам смысл оставаться верными европейским образовательным «заветам»? Может быть, России нужно свою образовательную систему выстраивать без оглядки на Запад?

— Я не согласен. Мир глобален. И те рестрикции, которые в отношении России введены… Это же не всегда будет. Как сегодня ученый может быть ограничен в рамках одной страны? Сейчас у него такой взгляд (широко показывает руками), а мы говорим о том, что он станет вот таким (показывает узко). Да, этот взгляд может быть очень глубоким, но узким. А ученый сегодня должен смотреть на все 360 градусов. Если он этого сделать не может, то видит только часть картинки. Это грозит вырождением науки и научных школ.

То есть я против того, чтобы Болонскую конвенцию (систему «бакалавр/магистр») отменить, я за то, чтобы определить перечень направлений подготовки и специальностей и записать, где и сколько должно длиться обучение.

— Ухудшилось ли отношение к российским ученым после ситуации на Украине?

— Западный академический мир на это отреагировал, да. Появилось негативное отношение, например, с публикацией в научных журналах сложности возникают. Совершенно верно то, что Россия сама не закрывается от мира. И я верю, что истерия закончится и у нас восстановится нормальное академическое сотрудничество с другими странами.

Я совершенно не согласен с тем, что нужно отменить все показатели по публикационной активности. Да, по инициативе министерства образования и науки РФ был введен мораторий на использование в отчетах наукометрических показателей. Но эту работу забрасывать точно нельзя. Потому что мы должны понимать, на каком месте в мире мы находимся, с кем мы конкурируем. Мы хотим конкурировать не со слабыми, а с сильными учеными.

— Проблема в том, что в погоне за рейтингом, за попаданием в HTE и в QS вузы порой набирали не пойми откуда «профессоров», накручивались публикации в «мусорных» журналах, а собственно наука и занятия со студентами отошли на второй план.

— Согласен. В преподаватели порой брали всех, у кого есть западная степень — любая, главное, чтобы не российская. Погоня за рейтингами среди вузов в мире началась в 80–90-е годы прошлого века. Мы не должны только себя ругать и посыпать голову пеплом, что это мы такие. Это общемировой тренд, и он очень опасен. Погоня за рейтингами не конструктивна и не дает «добавочной стоимости» — нового продукта, новых идей и решений. Еще хуже может быть только покупка публикаций, когда мы меряемся не знаниями, а деньгами. Мы же знаем закон диалектики — о переходе количества в качество. В данном случае такого перехода быть не может просто по определению.

Нужно понимать, что для издательств журналы — это бизнес. И более того, для рейтинговых агентств их работа тоже становится бизнесом — они продают подписки, они продают свои услуги по продвижению. Рейтинги вроде бы открытые, но посмотреть изнутри, где твои коллеги находятся, стоит денег. И если ты включаешься в данный процесс, то должен понимать, что это траты, траты, траты.

Создают ли они качественное образование для студентов или же это просто «эполеты на погонах», рюшечки? Я не вижу, что результатом такой гонки стал качественный прорыв в образовании. Да, есть университеты, которые соответствуют своим высоким оценкам в рейтингах. Есть Стэнфордский университет (Stanford University), который создал вокруг себя Силиконовую долину. Есть знаменитый бельгийский Лёвенский католический университет, Рейнско-Вестфальский технический университет Ахена, которые также создали вокруг себя инновационную инфраструктуру. Но в основном, те, кто хочет повторить их опыт, делают это не самым удачным образом.

«Думаю, что крупные федеральные вузы все проходят аккредитацию. КФУ, КНИТУ-КХТИ, КНИТУ-КАИ, наверное, и другие вузы тоже» Фото: Андрей Титов

Альтернатива HTE и в QS — общественно-профессиональная аккредитация

— Вы не считаете полезным для России выход из Болонской системы, но и «линейки» западные нам тоже не подходят, что же делать?

— За рубежом есть репутация, а у нас госаккредитация (смеется). Кроме рейтингов есть же и другие механизмы в мире. Это общественно-профессиональная аккредитация, мы к этому тоже переходим. Что это такое? Существуют агентства (в России они тоже есть), которые проводят такую аккредитацию. По заказу вуза они приглашают экспертов из профессионального сообщества, а также из реального сектора экономики. Создается комиссия, которая смотрит, как организован образовательный процесс, какие используются научные программы, какие условия созданы для студентов, какая исследовательская деятельность ведется и тому подобное. И это недешевая услуга, средний чек на аккредитацию по одной программе в Европе — 20 тысяч евро. С учетом того, что в вузе программ может быть довольно много, сумма выходит очень ощутимая.

Общественно-профессиональная аккредитация — это универсальный подход. Эксперты, которые приезжают, разговаривают со студентами, преподавателями, сотрудниками университета. Важным является то, разделяют ли преподаватели и студенты ценности университета, понимают ли его миссию. И это не значит, что все вузы поголовно в ходе аккредитации получают положительную оценку. Сколько угодно таких случаев, когда заплатили за экспертизу, а комиссия не одобряет. Вузы еще попытки делают, но деньги не возвращаются.

— В Татарстане есть вузы, которые уже прошли общественно-профессиональную аккредитацию?

— Думаю, что крупные федеральные вузы все проходят такую аккредитацию. КФУ, КНИТУ-КХТИ, КНИТУ-КАИ, наверное, и другие вузы тоже. Российским вузам надо начинать работать с репутацией. Всем известен знаменитый Томский образовательный кластер — это Томский госуниверситет, Томский политех, Томский университет систем управления радиоэлектроники и еще сильный педуниверситет и медицинский. Это результат планомерной работы по формированию образовательного кластера. У них сильно развита предпринимательская составляющая, они занимаются коммерциализацией проектов, их продвижением.

— Хотя, казалось бы, где этот Томск? А вот у татарстанских вузов с репутацией после серии коррупционных и других скандалов не все хорошо. Как с ней работать, когда ректоров чуть ли не каждый день сажают за решетку?

— Что тут можно сказать? Время все лечит. Планомерная работа из года в год, сильная сплоченная команда со временем приведут к нужному результату. Да, сначала не все получается, но со временем все будет. Посмотрите, как скакнул вверх Санкт-Петербургский ИТМО — это институт точной механики и оптики, но там, на минуточку, учатся чемпионы мира по программированию, целая команда. Этот университет очень современен — как внешне, так и внутренне. Не только красивая обложка, но и содержание: очень гибкий образовательный процесс, есть система вовлечения молодежи в исследовательскую работу, при этом игровые подходы реализуются. С индивидуальными образовательными траекториями хорошо работают Томский и Уральский федеральные университеты, это крайне сильные университеты.

«Раньше педагог был источником знаний для школьника, авторитетом. Сейчас погуглил — и всю нужную информацию получил» Фото: «БИЗНЕС Online»

«Школы разделились на тех, кто понимает, что такое проектная работа, и тех, кто не понимает»

— Есть пара вопросов, касающихся дошкольного и школьного образования. Что с ним не так, почему многие директора детских садов и школ зациклились на выбивании денег с родителей, а до детей, простите, им нет дела. Учителя больше не «мамы» и не «воспитатели», они «оказывают образовательные услуги». Как изменить такой подход?

— Первое — вот это устройство (показывает телефон) является сегодня главным конкурентом педагога. Раньше педагог был источником знаний для школьника, авторитетом. Сейчас погуглил — и всю нужную информацию получил. К сожалению, это так. Раньше педагог мог строго что-то сказать, прикрикнуть, сейчас это считается чем-то противозаконным. Хотя я не вижу в этом ничего плохого. В то время, когда мы росли, учитель был, действительно, как вторая мама, в школе мы формировались. Сейчас взаимоотношения «учитель – ученик» более формализованы.

К счастью, та ситуация, которую вы описали, во многих школах уже меняется. Например, в 2015 году мы начали большой проект «Лицей — Инженерный центр» Советского района, у меня самого там сейчас учатся дети. Директор лицея Венера Кашфиевна Хайрутдинова меня позвала, я являюсь научным руководителем проекта, участвовал в написании его концепции. Ильсур Гараевич Хадиуллин (тогда руководитель управления образования Казани, позже первый замминистра) сильно поддержал нашу идею, за что я ему очень благодарен, и сейчас он, будучи министром образования и науки РТ, проект поддерживает. Мы создали систему непрерывного образования: детский сад – младшая школа – инженерный лицей. Идея была объединить «физиков и лириков», то есть языковую подготовку и инженерную. Там четыре основных направления: интернет вещей, аэрокосмическое направление и так далее, но при этом серьезная языковая подготовка — английской и немецкий языки, плюс еще китайский. Разумеется, русский и татарский. Там работают более 20 преподавателей из КАИ, в старших классах очень серьезно поставлена проектная работа. Это не просто звук, там установлены станки, на них ребята выполняют свои работы.

— Вы показали классную сторону нашей образовательной системы, безусловно, она есть, но таких школ единицы. В большинстве заведений просто нет специалистов, которые понимают, что такое проектная работа. В школе, где учатся мои дети, все девочки на труде делают один и тот же проект под названием «Фартук». По факту ребенок не понимает, для чего это нужно, родители скачивают странички из интернета, распечатывают. Кому необходима такая проектная деятельность, чему она научит?

— У меня есть мысли, почему так произошло. В 90-годы произошло падение популярности инженерных и педагогических специальностей. Труд учителя был максимально недооценен. В советское время высшее образование было не для всех, и не потому, что человек не мог поступить, а потому что «а зачем?». Если ты мастер-станочник, то у тебя хорошая зарплата. Вузы были для тех, кто хочет чего-то большего в плане карьеры. В 90-е годы потребовалось массовое высшее образование. А кто пошел в педагогические вузы (как, впрочем, и в инженерные)? Те, кто больше никуда поступить не смог.

То есть произошел двойной отрицательный отбор: первый — в педвузы пошли те, кто не проходил на другие специальности, а второй — в школы отправились работать те выпускники педвузов, которые больше нигде не смогли себя найти. Эта же проблема есть и среди преподавателей вузов.

Но стоит ли ругать учителей за то, что они не знают, что такое проектная работа? Представьте, что директор из времен Советского Союза выходит на собрании с флагом «Мы занимаемся проектной работой!». Никто из тех, кто сидел за столом, не знает, что это такое. Но всем стыдно в этом признаться, и пошли «осуществлять проектную деятельность» в силу своего понимания.

— Так есть же Google!

— Школы разделились на тех, кто понимает, что такое проектная работа, и тех, кто не понимает. Вторые через детей грузят родителей. И потом удивляются, что дети такие шедевры у них приносят (правда, потом выясняется, что картину, например, купили у художника). Они не понимают, что подобным подходом демотивируют учеников. Начинается ярмарка тщеславия родителей. Когда мы в инженерном лицее ставили проектную работу, то исходили из того, что ребенок должен видеть быстрый положительный результат. В конце урока (или серии уроков) ребенок должен получить в руки что-то конкретное (изделие, рисунок). Тогда ребенок заряжается положительной мотивацией. Если результата нет или он отрицательный, то возникает обратный процесс — у ребенка опускаются руки. Не дай бог, если над ним посмеются другие дети, хуже ситуации быть не может. Поэтому для ведения проектной деятельности необходим специалист, который понимает, что делает, требуется специально оборудованный класс. Лучше, если проекты будут междисциплинарными, хорошо, если в группе работают по два-три ребенка, чтобы они могли примерить на себя разные роли.

«Концепция ЕГЭ должна быстрее меняться, трансформироваться. Например, чтобы была возможность сдать экзамен не один раз, а несколько» Фото: «БИЗНЕС Online»

ЕГЭ — великий уравнитель

— Далее хотелось бы поговорить о ЕГЭ, им начинают пугать детей уже с первых классов. На ваш взгляд, в чем плюсы и минусы этого экзамена (сначала с позиции ученика)?

— Плюс огромный, хотя сам ученик, может быть, этого не понимает. Первое, ЕГЭ — это великий уравнитель. Например, ребенок из небольшого поселка в Архангельской области может поступить везде, а если он олимпиадник, то ему вообще все дороги открыты. Сейчас карта мобильности выпускников по стране — это просто какое-то броуновское движение. И это отлично. Ребенок получает возможность поехать учиться далеко от дома, это учит быстро взрослеть. Второй плюс — это объективность оценки. Вузовские экзамены в достаточной степени могут быть субъективными, попадешь, не попадешь, непонятно.

Но есть и отрицательные вещи — концепция ЕГЭ должна быстрее меняться, трансформироваться. Например, чтобы была возможность сдать экзамен не один раз, а несколько. Я понимаю, что с точки зрения организации это тяжело и неудобно. Но, может, стоит вожжи иногда отпустить? Мы должны представить себя на месте ребенка. ЕГЭ — это же стресс, два года ребенок готовился, и вдруг не получилось. Мы же знаем случаи, когда при переписывании задания ответы сместились, редко, но такое бывает. Ответы могут оказаться правильными, но частично проверяет-то их автомат. Потом год ждать пересдачи. Переход в высшую школу должен быть менее стрессовым.

Второй момент — ЕГЭ не помогает выявлять таланты. Я сам видел выпускника, который в КАИ поступал. Он из маленького челябинского городка, прислал в приемную комиссию видеоролик, где он сам фрезерный станок с ЧПУ собрал, представляете?! Настолько парень талантливый, но ЕГЭ он сдал не самым лучшим образом. В вуз его приняли по целевой программе (с обязательством в дальнейшем работать в вузе). Сейчас он трудится на кафедре, планирует пойти в аспирантуру, и я уверен, что защитится и станет хорошим преподавателем.

— Как вы предлагаете изменить ЕГЭ?

— Если парень занимался авиамоделированием, у него наград выше крыши. Причем это не диплом, подписанный главой сельского поселения, а победы в серьезных конкурсах, он планеры создает. И вот он хочет пойти в авиационный вуз. Вы думаете, что он будет хуже, чем тот, кто сдал ЕГЭ на 300 баллов? Точно могу вам сказать, что это не так. Но для того, чтобы он смог поступить в вуз, нужно увеличить долю индивидуальных достижений в общем балле при приеме в вуз. Может быть, дикий троечник, но у него глаза горят, он хочет делать самолеты. И как только он попадает на второй-третий курс, когда начинаются спецдисциплины, он расцветает, у него оценки идут только хорошие и отличные.

— Сейчас индивидуальные достижения не учитываются?

— Учитываются, но доля их невелика. 300 баллов — это максимальное число баллов, которые можно получить по ЕГЭ, и от 1 до 10 баллов — личные достижения (значки ГТО, олимпиады и прочее). Но если смотреть только на баллы ЕГЭ, как говорится, с водой можно выплеснуть ребенка. Нам нужно проанализировать зависимость успешности студентов от баллов ЕГЭ. Все этого почему-то боятся, но не надо этого делать. Иногда ребенку необходимо дать шанс. Особенно когда речь идет о серьезном призвании. Например, родители с возможностями пристроили ребенка в медицинский вуз, а он крови боится, какой из него врач?

Никто не говорит, что нужно отменять ЕГЭ, но я вижу точно, что ребята, которые имеют серьезные личные достижения, сильно недооценены. Надо сделать так, чтобы вузы могли зачислять талантливых ребят, которые не набрали необходимых баллов ЕГЭ.

Далее, что-то нужно делать с ситуацией в 10–11-х классах, когда идет не изучение предметов, а натаскивание учеников к ЕГЭ. Но если ты создаешь продукт под результат, это неправильно. В инженерии это называется решением обратной задачи. То есть дети начинают учиться не ради знаний, а ради ЕГЭ или медали.

«Нельзя сейчас ругать дистанционное образование. Мы по большому счету хорошего дистанционного образования и не видели» Фото: «БИЗНЕС Online»

«Мы увидели смерть аналогового образования, но не увидели зарождение электронного»

 — Минувшие два года открыли новую реальность — дистанционное образование. Школа, конечно, показала свою неготовность к «дистанту». А надо ли? Нужно ли заменять учителя цифровым двойником?

— Думаю, что в высшем образовании поляризация будет продолжаться. Подчеркиваю, это только мое мнение. Причем, похоже, это общемировой тренд. Сейчас пока еще поляризация в большей степени характерна для зарубежных университетов. Но это, несомненно, дойдет и до нас. Думаю, что часть вузов всегда будут оставаться очными. Это будут университеты для подготовки и воспроизводства национальных элит — врачей, педагогов, инженеров, политиков. Я всегда шучу, что образование передается преимущественно воздушно-капельным путем. А массовое образование, скорее всего, станет смешанным (очным и частично электронным). Такое образование будет для тех ребят, которые имеют мотивацию к учебе, но не могут позволить себе (либо по баллам, либо по деньгам) попасть в университеты «очного» уровня. И пандемия эти процессы только ускорила.

Но нельзя сейчас ругать дистанционное образование. Мы по большому счету хорошего дистанционного образования и не видели. Мы увидели смерть аналогового образования, но не увидели зарождение электронного. Никто в мире пока не знает, каким оно будет. Хотя все идет к тому, что будущее за игровыми подходами обучения.

— Сейчас у всех старт равный, получается?

— Да, все на нулевой отметке, у всех есть какие-то системы дистанционного образования, и у всех это не очень хорошо работает. Сейчас у наших учебных заведений есть уникальная возможность сделать гигантский шаг вперед. Стать законодателем эры дистанционного образования.

«За эти 7 месяцев в ТИСБИ я прошел хорошую школу. Никогда не жалею о том, что было. Есть такая фраза: «Делай что должно, и будь что будет» Фото: Андрей Титов

«В университетах я не был только заведующим столовой и общежитием»

— Расскажите, пожалуйста, о себе. Вы же в Казани родились?

— Да, я окончил 96-ю гимназию около Чеховского рынка. Поступил на факультет двигателей летательных аппаратов, на специальность «авиационная, ракетно-космическая теплотехника». Окончил вуз, поступил в аспирантуру — к профессору Юрию Гортышеву, досрочно защитил кандидатскую по механике жидкостей газов и плазмы. И потом неожиданно во мне разглядели административную жилку. В 27 лет стал замдиректора Института авиации, наземного транспорта и энергетики КНИТУ-КАИ по воспитательной работе, был ответственным секретарем приемной комиссии, позже работал еще и начальником управления профориентации и приема.

— Это было до введения ЕГЭ или после?

— И до и после, то есть я переход этот «поймал», потому могу сравнивать старую и новую систему приема абитуриентов. Далее был замначальника учебно-производственного управления КНИТУ-КАИ, где занимался практикой и трудоустройством. Затем создавал Корпоративный институт КНИТУ-КАИ (это допобразование). Затем, в 2016–2019 годах, работал директором Института авиации, наземного транспорта и энергетики, это мой родной институт. Был проректором КНИТУ-КАИ по образовательной деятельности, потом к ней добавилась воспитательная работа, развитие университета. Занимался написанием программ развития университета.

— Это все было при Альберте Гильмутдинове (экс-ректоре КНИТУ-КАИ — прим. ред.)?

— Да, и потом когда пришел Тимур Лазович Алибаев, я с ним поработал проректором по образовательной деятельности, а воспитательную работу передал другому проректору. В сентябре 2021 года перешел на должность ректора ТИСБИ. 7 месяцев я трудился на этой должности, совмещая ее с работой завкафедрой реактивных двигателей и энергетических установок. Я шучу, что в университетах я не был только заведующим столовой и общежитием.

В научном плане являюсь кандидатом наук, имею звание доцента. У меня более 80 публикаций, два патента, участвовал как ответственный исполнитель и руководитель множества хоздоговорных работ, уже есть защитившийся аспирант, второй на подходе. Сейчас пишу докторскую диссертацию. Пишу самостоятельно!

— Думаю, для ТИСБИ ваш уход — большая потеря.

— Для меня это перевернутая страница. Зато на кафедре в КАИ очень хорошо восприняли, что я теперь полностью погружусь в работу. Думаю, что теперь более плотно займусь образовательными проектами. Например, мы реализуем проект «Инженерная республика» в 8 районах Татарстана. Вы бы видели, какие глаза у ребят в Балтасинском районе, когда они начинают у нас заниматься! Просто великолепные детки. Это аналог нашей инженерной школы, наши педагоги туда приезжают, ведут уроки.

— Вы же участвовали в выборах ректора КНИТУ-КАИ в прошлом году? Зачем вам это было нужно? 

—  Плох тот солдат, который не хочет стать генералом. Меня в институте поддерживал коллектив. Альберт Харисович тоже меня поддерживал — к тому времени у него уже возникло желание сменить сферу деятельности. Я был самым молодым из проректоров, обучался в школе ректоров в «Сколково». Состою в кадровом резерве президента РТ. Это было мое желание, мой родной университет. Нормальные, здоровые амбиции. Но получилось как получилось.

— Вскоре после назначения Алибаева на должность и. о. ректора вы ушли в ТИСБИ. Это связанные события?

— Никак не связано. У меня сложились отличные отношения с Тимуром Лазовичем. Мне поступило предложение, на тот момент оно показалось очень хорошим, и я решил попробовать. Я очень благодарен ТИСБИ, я познал новые для себя аспекты работы. Когда Альберт Харисович бывал в отпуске или в командировке, я исполнял его обязанности, но это было недолго. А за эти 7 месяцев в ТИСБИ я прошел хорошую школу. Никогда не жалею о том, что было. Есть такая фраза: «Делай что должно, и будь что будет». Я готов и дальше работать в родном вузе.

— Завершая нашу беседу. Вы упомянули то, что в Татарстане массово начнут строить Ту-214, значит, нужно будет больше специалистов-авиаторов. Что это даст КНИТУ-КАИ и в частности вашей кафедре? Новые бюджетные вливания, новые ставки, бюджетные места?

— Прежде всего я очень рад, что Казани дали делать 214-ю машину, долго этого ждали. Здесь крайне важна роль и авторитет президента нашей республики Рустама Нургалиевича Минниханова. Он ведь является председателем совета директоров ПАО «Туполев». Этот проект будет серьезным драйвером развития всей отрасли и, конечно же, технического университета. Казань вновь станет центром гражданского авиастроения. И это очень радует. А двигатели, разумеется, важнейшая часть любого самолета. А мы готовим не только строителей авиационных двигателей, но и специалистов-ракетчиков. В этом году мы открываем профиль, который был закрыт еще в 90-е годы прошлого века, — это жидкостные ракетные двигатели, то, с чего кафедра начиналась, чем занимались Глушко и Королев в Казани. В этом году мы уже увеличили набор абитуриентов. Оптимистично смотрю на развитие КНИТУ-КАИ и всей республики.

*Суд признал соцсеть «Фейсбук», принадлежащую компании Meta, и ее саму экстремистскими организациями, запрещенными в РФ.