Загадка «Турандот», или Что делали автозак и «космонавты» в центре Казани

Нужно отдать должное режиссеру Михаилу Панджавидзе: он сумел создать спектакль, акции которого с годами только растут в цене Фото: республика21век.рф

НОВАЯ ЭТИКА НЕНОВЫМИ НОТАМИ

Нужно отдать должное режиссеру Михаилу Панджавидзе: он сумел создать спектакль, акции которого с годами только растут в цене. Его «Турандот» — ровесница Болотного дела, и посреди халатов и пагод на сцену выезжает автозак, а нарядные драконы на щитах императорских силовиков не нивелируют их сходства с нашими родными «космонавтами». Если зритель и попадает в сказку, то разве что в такую, которая «ложь, да в ней намек».

Или в такую, где, чем дальше, тем страшней. Следить за перипетиями любви, которую выдумал себе Калаф, сегодня не так интересно, как анализировать отношения народа и власти. А народ в спектакле тотально управляем, его интересы сведены к двум вещам: смерти и половой жизни. Смерть их интересует во всех аспектах: своя собственная, ибо в тоталитарном государстве любая жизнь всегда висит на волоске; чужая, ибо главным развлечением являются публичные казни претендентов на руку Турандот, а фоновым — поединки борцов; и смерть как идея, завораживающая холодным светом луны, к которой обращен молитвенный хор.

А половая жизнь народ Пекина беспокоит исключительно чужая: всем не дает покоя брачный статус Турандот. Джакомо Пуччини жил всего 100 лет назад, этические коллизии многих его опер не потеряли актуальности до сих пор (злоупотребление властью в «Тоске», материальное выживание в «Богеме», вопросы ответственности в «Мадам Баттерфляй» и т. д.), но даже на их фоне эвристичность образа Турандот поражает. Будь она хоть 10 раз принцесса, она — жертва репродуктивного принуждения, и каждый в Пекине, включая собственного отца, мысленно уложил ее в кровать с первым, по сути, встречным; омерзительная троица министров делает это, смакуя подробности. Ничего удивительного, что Турандот защищается, как может: придумывает испытание с тремя загадками и казнью за ошибку. Справедливо, не так ли, что каждый, кто готов рискнуть своей жизнью (можно же не рисковать и остаться в безопасности!), чтобы нарушить чужую половую неприкосновенность, заслуживает этой жизни лишиться? В законодательстве подобное обычно называется необходимой самообороной, и в странах с нормальным судопроизводством не несет для жертвы правовых последствий.

В изначальной версии спектакля Турандот открыто вела войну за свою свободу: носила брутальные доспехи и шлем, применяла к Калафу силу; после его победы в испытании Турандот оставалась в скромном белом халате и простоволосая — побежденная, униженная, беззащитная. В спектакле 39-го Шаляпинского фестиваля Зоя Церерина уже одета в платье и головной убор, отсылающие к костюмам Умберто Брунеллески для мировой премьеры оперы в 1926 году в Ла Скала. Это не мешало ей гвоздить Калафа холодным огнем своего голоса, глядя на него сверху вниз; но все же такая подчеркнутая разнесенность их по разным полюсам бинарной гендерной модели поменяла расклад сил, сделала Турандот заведомо более слабым противником.

Впрочем, Турандот по партитуре полагается самое запредельное из всех возможных проявлений слабости. Проиграв Калафу, она в отчаянии делает максимально подлое, что может сделать правитель: берет в заложники собственный народ. Все будут казнены, если она не узнает имя принца, по-джентльменски предоставившего ей издевательски невозможную иллюзию выхода. Что ж ты за страна такая, сказочный Китай, если тебе проще репрессировать всех без разбора, чем, например, подослать убийц к отдельно взятому возмутителю спокойствия?

«Турандот» — ровесница Болотного дела, и посреди халатов и пагод на сцену выезжает автозак, а нарядные драконы на щитах императорских силовиков не нивелируют их сходства с нашими родными «космонавтами» Фото: республика21век.рф

ЧТО НЕ НАПИСАНО ПЕРОМ

Есть такой отдельный жанр — «последнее произведение». Оно всегда наделено мистическим флером, даже если автор после него счастливо прожил еще много лет. «Турандот» имеет флер трагический, и по праву: Пуччини умер (сердце не выдержало мучительной лучевой терапии 1920-х), не дописав оперу; как с придыханием процитировал во вступительном слове к спектаклю Эдуард Трескин апокрифический вариант знаменитой фразы Артуро Тосканини, «смерть вырвала перо из рук маэстро».

Маэстро отходил в мир иной не с пером в руке, а со стеклянными иглами в горле, но факт остается фактом — при каждой постановке приходится решать, чем будет заканчиваться опера: благостным финалом, дописанным учеником Пуччини Франко Альфано, менее благостными версиями XXI века или нотами, которые успел написать сам автор. В спектакле Казанской оперы выбран последний вариант, и завершающей становится сцена, где безответно влюбленная в Калафа рабыня Лю (в Казани, как во всех российских постановках, — Лиу, потому что опера про Китай еще не повод интересоваться китаистикой вообще и транскрипцией китайских имен в частности) жертвует собой, и ее смерть становится этическим переломом оперы. В спектакле Панджавидзе перелом еще и политический: когда Лю погибает (причем безо всяких пыток, просто впитывая в себя чужую боль, боль избитого Тимура и потерявшего под ударами сознание Калафа), не Турандот открывает для себя любовь, а императорские опричники познают сострадание; обступив маленькое тело, лежащее на капоте автозака, они снимают шлемы, и под забралами оказываются живые люди. Скорбная толпа тихо вступает в Запретный город, и некому встать у нее на пути. И в стремительной немой развязке Калаф отказывается от Турандот — что, впрочем, уже не становится облегчением ни для кого. Правильное вообще не обязано быть приятным.

Удачно выстроив несущую конструкцию спектакля, Панджавидзе оставил обидно недотянутым ряд деталей. Много фронтальных, до снотворности статичных мизансцен Фото: республика21век.рф

ОДОЛЖИТЕ ТЕНОРА

Удачно выстроив несущую конструкцию спектакля, Панджавидзе оставил обидно недотянутым ряд деталей. Много фронтальных, до снотворности статичных мизансцен. Сцена, когда персидского принца распинают на ритуальном гонге, должна выглядеть символично, но выглядит пошло; к тому же принца, которому по тексту полагается быть фанатиком, умирающим за любовь, непоименованный в программке статист изображает замученным до полного равнодушия существом. Режиссер не обязан иллюстрировать либретто буквально, но тогда желательно, чтобы титры его не подставляли, предлагая зрителю сферический перевод в вакууме.

Однако ответственная за перевод и переключение титров (и поименованная в буклете) Алсу Барышникова, кажется, делает свою работу, не глядя не только на сцену, но и в файл, потому что чем еще объяснить внезапное появление на табло во время оркестровой интродукции к третьему акту строчки из середины первого акта «Мадам Баттерфляй»: «Подруги, я пришла на зов любви…» Такие вещи случаются, все мы люди; но обычно они вылавливаются на генпрогоне — а тут спектаклю 8 лет.

Досадные детали заляпывают целое, как жирные пятна вышитый шелковый халат. На фоне изящных и функциональных движущихся башен с фонариками сценографа Игоря Гриневича режут глаз грубые, низкого разрешения проекционные задники видеохудожника Павла Суворова. Художник по костюмам Юлия Ващенко придумала Калафу костюм с совершенно новогодней мишурой, а свой меч принц мог бы достать, только прорезав им куртку. При этом нельзя сказать, что постановщикам не важны мелочи: для небольшой роли советника Понга из Мариинки был выписан тенор Олег Балашов — Понгу нужно спеть одну строчку, держа на весу эротично извивающуюся балерину, с таким в самом деле не всякий артист справится.

Еще один стабильно заемный тенор — Ахмед Агади в роли Калафа. Он тут практически объект культа, представительницы какового предпочитают воспринимать стремительную, на одном дыхании взлетающую Nessun dorma сквозь экран телефона, в плохом качестве консервируя для домашнего употребления то, во что стоило бы окунуться здесь и сейчас.

Лю, как и Турандот, своя штатная, да и грех было бы приглашать заезжую сопрано, имея в труппе безупречную Гульнору Гатину.

Что в досадные мелочи не запишешь — это оркестр под управлением главного дирижера театра Рената Салаватова. Все темпы были загнаны так, словно Салаватову хотелось быстрее промотать данную непонятную партитуру Фото: республика21век.рф

SPEAK SOFTLY PILAF

Что в досадные мелочи не запишешь — это оркестр под управлением главного дирижера театра Рената Салаватова. Все темпы были загнаны так, словно Салаватову хотелось быстрее промотать данную непонятную партитуру; чеканные китайские мелодии склеивались итальянской кантиленой в переваренный рис из дешевого плова. Но выходившие в восторге гости фестиваля, кажется, против такого угощения не возражают.

Еще бы — ведь перед спектаклем и в обоих антрактах зрителей кормили еще более нажористой пищей для слуха. В фойе блистал струнный квартет театра, наяривая самые зажигательные мелодии из лучшего репертуара переходов московского метро: все эти очи черные, вальсы цветов и прочие Speak Softly Love. Там, где москвичи обычно ускоряют шаг, казанцы скандировали «спасибо». Даже странно было не видеть открытого скрипичного футляра для сбора денег с такой отзывчивой аудитории. Или шляпы — для пущего антуража это могла бы быть меховая шапка, как у Федора Ивановича на знаменитом портрете. А там и до «Шляпинского» фестиваля недалеко.

Кей Бабурина